Паноптикум

Яков Ильич все повторял и повторял чеканное «что» и тягучее «если», упираясь лбом в неумолимое «бы». Только история, как гласит знаменитое выражение, не терпит сослагательного наклонения.

«Свет мой, если бы ты видела нашу Тоню… – Опять это бы, как бы его из себя – выскрести бы, запретить бы. – Она так похожа на тебя. Такая красивая».

Вот Илюша – тот слишком похож на него самого, может, поэтому они и не ладят. А в Тоне много от Светы, и от этого смотреть на нее и радостно, и больно. Как на солнце. Как на любой источник света.

Све-та… Яков Ильич поднес чашку к губам, чтобы разбавить набившуюся во рту горечь, позабыв, что готовил чай для дочери. Эта горечь не была тоской о любимой женщине. Скорее, детской обидой: ты бросила меня одного. Заставила учиться жить без тебя, засыпать без твоей указки («Все, Яша, хватит глаза портить под лампой, и так зрение слабое») и просыпаться без твоего окрика («Шевелись, на работу опоздаешь, не верти головой, твои штаны на спинке стула висят»), самому стирать, гладить рубашки, убирать и готовить. И разбираться с ними – такими родными и незнакомыми. Поздние дети, выстраданные дети, нежные побеги, распустившиеся на почти бесплодной, иссушенной горестями почве. Они только начинают строить жизнь, а отец уже – больная развалина. Между ними – пропасть, пропасть из лет и бед, которую не перешагнуть. Безнадежно взрослый сын, который с каждым днем разлуки отдаляется все сильнее. И дочь, в которой постепенно проступают материнские черты, будто написанные невидимыми чернилами тайные послания. Но Яков Ильич, даром что историк, был плох в разгадывании тайн.

«Спросишь, как мы без тебя? Ты была права – в той, последней нашей ссоре: никак. Я бы извинился. Только поздно уже».

Яков Ильич уперся подбородком в ободок чашки, подавляя горестный вздох. Людям кажется, будто все должно заканчиваться правильно. Будто жизнь – это роман с зачином и развязкой. Но история просто оборвалась. На самом поганом моменте. А ты так и броди по миру, нося в сердце ноющую незавершенность.

Он хорошо запомнил этот миг – миг, когда в последний раз взглянул на жену, прежде чем опустилась крышка гроба. Смерть не обезобразила лицо Светланы Благой, его озаряли – суть ее имени – лишь свет и благость. Никаких больше криков и истерик, лишь расслабленная полуулыбка на бледных губах. Такие же, как у Тони, темные локоны, только посеребренные у корней сединой, переливались на солнце. Что, если Якову Ильичу придется пережить это еще раз? Увидеть в гробу теперь уже дочь и провести рукой по ее буйным волосам, укрощенным раз и навсегда?

Он тряхнул головой, прогоняя видение. Нет уж, с Тоней все будет хорошо. Господь свидетель, Яков Ильич сделал для нее все, что мог. Бросил жирную профессорскую должность и устроился в сельскую школу, чтобы жить с дочерью здесь, на лоне природы. Время и свежий воздух должны были исцелить ее – да только Тоня вздрагивает от тиканья часов и почти не выходит из дому. Что ж, пусть будет так. Он готов. Готов оберегать свою подземную орхидею до конца жизни. Пусть цветет в темноте, среди книг, музыки и пыли, пусть ее никогда не коснется грязь мира, пусть ни одна жизненная трагедия не всколыхнет ее душу и не сломает, как сломала смерть матери. А отец будет стоять на страже ее покоя, сколько хватит сил.

«Я так хочу помочь тебе, милая. Так почему ты не говоришь со мной? Скажи, что тебе нужно. Чтобы ты снова улыбалась. Я сделаю, найду, достану. Может, дело во мне? – Яков Ильич еще раз приложился к чашке, утопив всхлип в горячем травяном паре. – Может, я, старый дурак, не умею спросить так, чтобы ты ответила?»

Но, даже разорви он молчание, дочь бы отделалась дежурными фразами. Вся суть ее жизни состояла в том, чтобы молчать. Молчать об истине, которую она носила в сердце.