Паноптикум

Глава 2

Антигона играла на скрипке. Пальцы бешено плясали по грифу, а смычок сверкал крохотной юркой молнией. «Летняя гроза» из «Времен года» Вивальди, быстрая и тревожная, была сложной для исполнения и требовала полной сосредоточенности, и Антигона не смела отвести взгляд от инструмента.

Только бы не смотреть на нее.

У ног Антигоны свернулась кольцами огромная змея. Ее шкура лоснилась, обласканная светом люстры; каждая чешуйка переливалась по-особенному, отдельным драгоценным камнем, впаянным в гибкое тело. Пока что змея была сонной и вялой, послушной велению смычка, как дудке индуса-заклинателя, но Антигона знала: едва она остановится, тварь захочет крови. И придется делиться. Запираться в мансарде, доставать припрятанный под подушкой осколок стекла и проделывать в теле дырочку, чтобы змея присосалась к ней упругой лентой языка.

Единственным средством утихомирить гадину была музыка. Вот и пришлось взяться за скрипку. Смычок скользил в потных пальцах, волосы лезли в глаза, мысли расплывались студенистым киселем, грозясь вылиться за пределы черепной коробки, но мелодия лилась ровно, как бы ни было трудно направлять ее поток. Антигона была удивительно рациональна в осмыслении реальности, в которой жила. Хаосу, что царил в ее голове, была присуща некая системность, противоестественная точность, будто стрелкам часов, заведенным на неправильное время. И сейчас она инициировала стандартную процедуру четкого алгоритма. Играть. Усыпить. Отсрочить оплату кровью. Играть. Усыпить…

Безобидная пирамидка из колечек, которой змея притворялась, вдруг пришла в движение. Антигона вздрогнула, но взяла себя в руки и продолжила играть. Между двумя колечками образовалась щель. Змея просунула в нее голову, раскрыла пасть и зашипела:

– Все равно заплатишь-с-ш, сколько ни тяни.

– Заплач'y, – ответила Антигона по-змеиному. Она не боялась разговаривать с тварью прилюдно: для других змеиный язык звучал, как шепелявый свист.

– Ты же знаешь-с-ш, что будет, если я не получу крови. Он узнает. Все узнает…

– Знаю.

– Так играй, пока можешь-с-ш. А я послуш-с-шаю. Но помни…

Мгновение, и кожа на руках Антигоны – нежных и слабых, не знавших тяжелой работы – потрескалась и стала отваливаться кусками. Из-под нее выглядывали алые сочные мышцы и тонкие кости.

– Хорошо-хорошо, я все сделаю, – захныкала Антигона. – Только спрячь трещины, прошу. Не хочу их видеть. Я заплач'y! Но не сейчас. Отец смотрит, я не могу…

Она моргнула – и все стало, как раньше. Змея пристроила голову на одном из изгибов своего тела и прикрыла глаза. А скрипачка принялась истязать инструмент с удвоенной силой. Ради себя. Ради отца.

Сам же Яков Ильич застыл в дверном проеме, наблюдая за ней. В его руках дышала паром чашка свежезаваренного чая: мелисса, мята и валериана – травяной сбор, призванный утихомирить беспокойную душу его девочки. Он-то, конечно, никакой змеи не видел и радовался, что она взялась за скрипку, любуясь тонким станом дочери – одухотворенной и неистовой, как нимфа-вакханка. Даже то, что она периодически что-то шептала, Яков Ильич списывал на творческий кураж. Только одно кольнуло в груди: что за неподобающий вид! Сколько отец ни пытался отучить Тоню ходить по дому в трусах, та и ухом не вела. Дикое и чистое дитя, не приспособленное к жизни. Правильно он сделал, что увез дочку из Города, спрятав среди пыльных комнат запустелого дома. И она росла, почти не видя света, и с каждым днем становилась все краше. Будто австралийская подземная орхидея, о которой Яков Ильич как-то прочитал статью в интернете – цветок, что, не имея возможности потреблять энергию солнца, получает питательные вещества от растения-хозяина. Иногда его пугало: что случится с Тоней, когда он умрет или станет совсем немощным? Выживет ли подземная орхидея, порвав единственную нить, что связывает ее с миром?

Кто будет кормить ее, одевать, обувать? В школу дочь так и не вернулась – ни прошлой осенью, ни нынешней. А ведь зимой ей исполнится восемнадцать – сейчас могла бы учиться на первом курсе университета.

«Может, на будущий год, – уговаривал себя Яков Ильич, – ей просто нужно время…»

А ему самому разве хватило времени – дней-месяцев-лет, чтобы рубцы затянулись? К черту сентиментальную чушь о душевных ранах – страдания действительно отпечатываются на теле. Вот они, его душевные раны: язва желудка и стенокардия, бессонница и мигрень. И с каждым годом внутреннего ресурса, чтобы встретить новое испытание, остается все меньше. Как и отмерянного Всевышним времени, чтобы отстроить жизнь заново на руинах.

Еще студентом, чтобы не дать уму закостенеть в идеологических рамках, Яков придумал мысленное упражнение. Он спрашивал себя: «Что, если бы…» и, незначительно меняя ход событий прошлого, представлял возможные последствия. Годы шли, и в голову стали приходить вопросы, не связанные с исторической наукой. Что, если бы они купили новый котел? Если бы Света не осталась в тот день дома на больничном? Если бы накануне вечером они не поругались?