Паноптикум

Это случилось… Антигона не могла точно сказать, когда. Ее внутренние часы показывали нечто отличное от линейного времени, по которому жили другие люди. Был это сон или явь? Оба эти состояния давно стали едины. В общем, это случилось. Змея приползла к ее постели, держа в зубах темно-алое глянцевитое яблоко. Антигона надкусила его, повторив судьбу своей древней прародительницы, и прозрела. С окружающей обстановки спал мягкий фотофильтр, и мир предстал перед ней в истинном обличии. Оказалось, их с отцом провинциальный рай – лишь облезлые декорации. Стены, тонкие и картонные, мялись в руках. Потолок крошился, как вафли, и крошки оседали на одежде. Антигона прикрыла голову руками, опасаясь, что он обвалится. Тело охватило игольчатое пламя. Первым оно поглотило легкие, утратившие способность впускать в себя воздух и выпускать звук. Ополоумев от страха, Антигона вскочила и побежала, не разбирая дороги. Пенопластовый пол пружинил под босыми пятками. Она носилась по дому, пытаясь стряхнуть с себя огонь – ледяной огонь, пылающий внутри, – пока не добралась до ванной. Взглянув в зеркало, Антигона не узнала себя: нейлоновые волосы без тени живого блеска, пуговичные глаза… Кожу покрывала сеть кракелюрных трещинок – как и мир вокруг, она распадалась на части.

«Все ненастоящее, – осознала Антигона, – и я ненастоящая, просто кукла».

Вот она истина – истина, которой она ждала с того момента, как примерила новое имя. Антигона верила, что истина освободит ее, но истина застряла в горле, готовая превратиться в вопль ужаса. Но змея, появившись из ниоткуда, обвилась вокруг ее шеи, не давая воплю вырваться наружу, и прошипела на ухо:

– Молчи. Ты же не хочешь-с-ш разбудить папочку? Он так крепко спит, приняв снотворное, что не слышит, как ты топочешь-с-ш… Все верно. Ты существуешь-с-ш, пока тебя пишут. – Синхронно с этими словами из трещинок на коже потекли фиолетовые чернила. – Ты будешь играть, как велит написанная про тебя трагедия. Теперь ты знаешь-с-ш все. Мир – картонка. Ты – просто марионетка на сцене. А трещ-с-щины никуда не денутся, даже если их не видно.

– А папа? – пискнула Антигона. – Он настоящий?

– А ты как думаешь-с-ш? Хочешь-с-ш, чтобы он тоже узнал? У него ведь такое слабое сердце. Слабое бархатное сердце, которое легко проткнуть булавкой… Что будет, если он увидит трещ-с-щины? – Змея нежно провела языком по уху Антигоны, и ту бросило в холод.

– Нет! – запротестовала она. Тогда тварь предупредила, что, если Антигона не будет кормить ее кровью, она принесет плод познания и отцу. Так они и заключили сделку.

Таков ее долг – оберегать отца от страшного откровения о мире. Антигона будет платить цену, как бы она ни была высока. Будет молчать и отдавать кровь, сколько хватит сил. Днем – усмирять змею, чтобы не смела показываться отцу и не просила пищи сверх меры. Ночью – доставать стеклышко и делать, что нужно.

Когда темп композиции ослаб и начался более легкий для исполнения кусок, Антигона оторвала взгляд от скрипки, сдувая щекочущую лоб прядь, и увидела, как в оконное стекло, прямо на нее, уставился призрак. Точно призрак: весь он был какой-то бесцветный – белесые волосы и брови, глаза цвета линялых джинсов, бескровные губы. Его, наверное, подтерли ластиком, но забыли перерисовать заново. Антигона не была уверена, реален ли призрак, и пришла к выводу, что даже если реален, то лишь наполовину. В ее мире такая математика была допустимой.

Проследив взгляд дочери, Яков Ильич тоже заметил наблюдателя. Только ему он показался вполне реальным. Это был парень, пару недель назад поселившийся в соседнем доме, вроде как врач – этой информации хватало, чтобы составить мнение. Кого Яков Ильич терпеть не мог, так это чертовых эскулапов.

Он метнулся к окну и накричал на наглеца. Будучи мужчиной, он прекрасно знал, на что тот пялился – на полуголые Тонины прелести.

– Вуайерист поганый, – проворчал Яков Ильич, плюхаясь на диван. – Почему ты не задернула шторы? Знаешь же, местные любят подглядывать за соседями.

– Я смотрела, как собачка играет во дворе, – пробормотала дочь, не отвлекаясь от скрипки. – Милая такая, дворняжка с белыми ушками. А, как стемнело, забыла зашторить окна.

От ее детской искренности Яков Ильич растаял.

– Ты так красиво играешь… – протянул он изменившимся мягким тоном.

– Да ладно, – отмахнулась Антигона. Змея беспокойно зашевелилась, разбуженная завязавшимся разговором. Нехорошо это… Тем более, композиция близится к завершению, и нужно срочно начинать следующую, пока тварь окончательно не вырвалась из-под власти скрипки.

– Хочешь, сыграю что-нибудь для тебя? – предложила Антигона отцу, стараясь, чтобы это прозвучало буднично, хотя счет шел на секунды. Она знала, как болезненно Яков Ильич реагирует на любые странности в ее поведении, поэтому тщательно контролировала каждое слово и действие.

Тот задумался.

– Ты еще помнишь то, что играла на выпускном экзамене в музыкалке? Чайковского, вроде.

– Конечно.