Паноптикум

– Конечно. Иногда вижу ее в центре.

– Вот, зашла в магазин, детям ее сладенького купила, они мне как внуки, потому что Пашка, старший, в Германию уехал, я его детей только малышами видела, а Мариша только на третьем месяце, первенца ждет. А вот Игорек до сих пор детьми не обзавелся, они с женой очень современные, продвинутые. Карьеру строят и решили, что к детям пока не готовы. За тридцать мужику, представляешь? А у твоих как дела? Старшенький учится?

– Да. Четвертый курс. Физфак.

– А младшая? Сколько ей уже? Шестнадцать?

– Почти восемнадцать, – отрешенно, как-то стеклянно отозвался Яков Ильич.

– Взрослая барышня. Красавицей выросла, небось. От женихов отбоя нет?

– Ага.

– Поступила уже? На кого?

Зинаида все сыпала и сыпала дурацкими вопросами, не замечая произошедшей в нем перемены.

– Нет, – отрезал Яков Ильич, – не поступила. Даже школу не окончила. – Ему вдруг захотелось открыться Зинаиде – может, в дань их юношеской любви, а может, просто устал носить тяжесть на душе. И он горячо зашептал: – С ней что-то страшное творится, Зина, и с каждым днем все хуже. Из дому не выходит… Говорит такое… Я с трудом ее понимаю. С тех пор, как жена умерла, дочку словно подменили. Я устал, ты не представляешь, как я устал каждый день уходить на работу и бояться, что, пока меня нет дома… – Яков Ильич беспомощно умолк. Где-то завыла собака, и в тишине ее протяжный лай прозвучал стократ страшнее.

– Господи… – Зинаида приложила руки к груди. – Вы были у врачей?

– Врачей? Что те врачи – шарлатаны! Ни один врач не хочет, чтобы пациент выздоровел. Врач хочет, чтобы пациент не доставлял хлопот и поменьше к нему приходил. А раз пришел, пусть дает на лапу и кормит фармацевтические компании.

– Да-да, – вторила Зинаида, – они всегда советуют самые дорогие лекарства, хотя большинство болезней вообще можно народными средствами вылечить. А может, ей к этому… как его… психоаналитику, а? Не лечиться, просто поговорить, знаешь, как в Америке…

– Америка! – Яков Ильич расхохотался чужим, надтреснутым голосом. – Америка! Нас так долго учили любить твои запретные плоды3… Ты ведь тоже смотрела Голливудские фильмы, где показывают психоаналитиков: у них белозубые улыбки и красивые кабинеты, янки платят им огромные деньги, чтобы излить душу на мягкой кушетке и получить рецепт на волшебную таблеточку, от которой повысится уровень гормона счастья в крови. Только у нас таких нет. Я вижу, что ей плохо, но не могу Тоню… им… отдать. Чтобы они сделали с ней то же самое, что со мной? – взревел он и тут же затих. Заметил, что порвал пальцами одну из ручек пакета. Пришлось скрутить их в узел, чтобы окончательно не разодрать в клочья.

– Как я не подумала, Яша, – тон Зины стал нежным, почти материнским. – Сколько ты там провел? Я ходила к твоей матери после того, как тебя арестовали, помогала по хозяйству, но и она со счета сбилась. Сколько?

– Почти четыре года.

Черный блокнот, пыльный и безголосый, выплыл из глубин памяти и встал перед глазами.

Если бы ты знала, Зина, если бы только знала, что я пережил, но ни ты, ни даже Света и дети – никто не знал, та, что знала, давно лежит в земле, а прошлое похоронено навеки, застывшее в словах, которые никто не прочтет…

– Мне так жаль, Яшенька…

– Что мне твоя жалость! Ты ходила к моей матери, говоришь. Так часто ходила, что она мне даже не рассказывала об этом. А где ты была, Зина, когда я вернулся? Я сам? Почему не пришла ко мне? Стыдилась, что с психом знакомство водишь? С тем, кто уезжал всеобщей гордостью, а вернулся деревенским дурачком. Где ты была все это время?

– Меня муж не пускал. Старушке помочь пускал, а к тебе – нет. Знал, что я все еще люблю тебя.

Яков Ильич осекся.

– Любишь… Любила бы, нашла бы способ помочь. Могла бы выйти к людям. Ты ведь знала, матушка должна была тебе рассказать, за что я пострадал. Разве ты сказала им, чтобы не тыкали пальцами? Чтобы не шарахались, не науськивали детей? Эта свора верила, что я сумасшедший, но не знала, что я пострадал за то, чтобы вы, уроды, жили в лучшей стране. Разве ты сказала им хоть слово, а, Зиночка?

Она долго молчала. Так долго, что не верилось, что заговорит вновь.

– Что было, то прошло. Ты ведь тоже… Ты мне не писал и даже не здоровался. Вот я и выскочила за Гришку, чтобы тебя, идиота, проучить. Муж мой… сложный у него был характер, боялась я его, и руки его тяжелой боялась. Дура была, молодая, пугливая. Яша, прошу… – Зинаида подалась к нему, снова коснулась предплечья. – Не дай твоему прошлому погубить дочку. Думаешь, с тех пор ничего не изменилось? Ты ведь должен видеть разницу между… м-м, тем, что было с тобой, и лечением реальных… бо…

– Не смей! – закричал Яков Ильич. – Не смей! Тоня здорова, здорова! Просто у нее… проблемы.

В ухе, диссонируя с только что произнесенными словами, снова зажужжало:

«Бредит-бредит-бредит…»