Паноптикум

Спрятав руку под одеяло, Тоня показала классной руководительнице средний палец. Врет, никто по ней не скучал. Все они ненавидели ее – воспитанники слишком хорошей гимназии, куда родители отдали способную доченьку. За то, что из двух разрешенных в школе цветов – черного и белого – предпочитала черный, никогда не вынимала наушник из уха, когда к ней обращались, и отвечала сквозь зубы. За то, что не подлизывалась, не выпрашивала оценки и почти не поднимала руки, но, сидя в одиночестве на задней парте, оказывалась впереди всего класса. И самое главное, они ненавидели Тоню за то, что ей было на них плевать. Принятия сверстников она не жаждала. Поэтому травить ее было неинтересно – ее просто не трогали и иногда просили дать списать.

Хорошо еще одноклассники не знали, что Тоня о них в блоге строчила, может, поменяли бы тактику…

– Тоня? Антонина! Ты слышишь?

Потоптавшись в дверном проеме и не дождавшись реакции, тень удалилась в тень, дав Тоне повод развлечь себя каламбуром. Отец сопроводил Еву Аркадьевну на кухню, сунул в руки ненужный чай и распечатал пачку печенья, такого же ненужного.

– Яков Ильич… – Она помедлила, шумно присасываясь к чашке. Поморщилась: чай-то крепкий, горький, а хозяин даже сахару не предложил. – Тоня пропустила больше двух месяцев учебы. Я не могу допустить ее к занятиям, она не нагонит.

– Тоня умная девочка, – запротестовал тот. – Уверен, она легко…

Ева Аркадьевна прервала его командным тоном, выработанным годами работы с детьми:

– Нет. Пусть лечится и возвращается. Возможно, ей придется пройти программу десятого класса еще раз. Как вариант, может поступить летом в колледж по результатам девяти классов.

– Мою девочку… Умницу… Во вчерашнее ПТУ… Послушайте, еще пару дней… недель… Тоня просто переживает…

Классная грохнула чашкой об стол и отерла губы от влаги.

– Я буду говорить прямо, потому что вы, кажется, не понимаете. Состояние вашей дочери требует срочного вмешательства. Если вы не отведете ребенка к психиатру сами, я позвоню в больницу, и за ней приедут сюда.

– Но…

– Яков Ильич, Тоня всегда была… странной. Вы помните прошлый год? Школьный психолог подозревала неладное, но вы убедили ее, что все в порядке. Теперь я вижу: это не так. Через неделю я вернусь и хочу видеть медицинское заключение от специалиста. Иначе приму меры. Я предупредила. – Ева Аркадьевна поднялась из-за стола. – Спасибо за чай. И да, печенье заплесневело слегка. Видно, что хозяйство осталось без женской руки…

Яков Ильич не стал провожать гостью. Так и остался сидеть, пялясь в приоткрытые дверцы серванта. Выскреб печенье – больше там ничего не осталось. Надо бы в магазин сходить, продуктами затариться. Покупки, бытовые дела… Он не создан для этого, он ученый, книгочей, для которого исторические трактаты понятнее, чем инструкция к миксеру. Это жена была приземленная, хозяйственная, она связывала его с миром.

Света, свет мой, на кого ты меня покинула?..

На самого себя, видимо. Но сам он человек ненадежный. О пропитании позаботиться не может, куда там с серьезными проблемами разбираться.

Эта Ева (Браун, не иначе) еще смеет ультиматумы выдвигать! Знала бы она, кому так пламенно кричит в лицо «отведите ребенка к психиатру»… Словами бы подавилась. Сбросив оцепенение, Яков Ильич поднялся на ноги и двинулся в гостиную. Достал припрятанный в недрах шкафа черный блокнот и прижал к груди. Здесь вся правда, вся боль, которой никто не знает. Даже Света умерла раньше, чем он решился показать ей, не дожила до завершения последней главы. Двадцать лет брака молчал – а теперь и рассказывать некому.

Что мне делать? Господи, что мне делать?..

Вернув блокнот на место, Яков Ильич рухнул на диван. Мозг гудел, как процессор старенького компьютера, силясь отыскать ответ. Из двух зол нужно выбирать меньшее. Лучше смотаться в больницу для проформы, чем накликать беду в лице стучащихся в дверь санитаров. Они даже слушать ничего не станут, просто упакуют его девочку в скорую и заколют препаратами.

Значит, решено.