Паноптикум

Он уселся на подоконник, поправив примявшуюся полу медицинского халата, и попытался насладиться моментом. Насладиться не получилось: с улицы хлынул неповторимый и невыносимый дух поздней осени в сельской местности, сотканный из ароматов прелых листьев, размокшей грязи и протекшей канализации. Впрочем, проблемы с канализацией, как Виту объяснили по приезде, от времени года не зависели. Но он только усмехался, пока хозяйка живописала ему сомнительные прелести его нового жилья. «Из отопления – только электрический камин, бойлер маленький, и горячая вода может внезапно закончиться, если долго купаться, а еще трубы протекают – следите, чтоб не капало…» Вит рассеянно кивал и размышлял почему-то о философе Диогене. Ему нравился этот древний чудак, живший в бочке и бродивший с фонарем средь бела дня в поисках Человека. Только Вит зарекся что-либо искать – в других или самом себе. А вот требования к жизни давно снизил до минимума.

Поэтому должность участкового терапевта в поселковой больнице казалась ему приемлемым вариантом. Тем более, Вит сознательно отказался от перспектив позаманчивее. «Из-за мелкого атавизма, – шутил он сам с собой, покуривая в больничном дворике после смены, наполненной причитаниями ипохондриков и миазмами полуразложившихся пенсионерок. – Совести. Она должна была отмереть в ходе эволюции за ненадобностью». Из той больницы – просторной и светлой, с натертыми до блеска полами, по которым удобно скользили его белоснежные «кроксы», – Вит тоже сбежал, едва получил диплом о дополнительном образовании. Слишком уж много надежд возлагал его руководитель на понятливого и исполнительного интерна, напоминая о том, чего Вит мог бы достичь, если бы не…

Да к черту все.

Уехать представлялось единственно верным решением. Изобразив высокий уровень гражданской сознательности, Вит заявил, что лавров новоиспеченному доктору Стеблевскому не надобно, а жаждет он послужить общему благу и внести вклад в развитие сельской медицины. Коллеги посмеялись над его миссионерским рвением, да и отпустили с миром, закатив напоследок пышную гулянку.

И вот он здесь, в унылом поселке с крошечной больницей. Пэ-гэ-тэ Серпомолотовск – названия хуже, чем этот уродливый продукт советского словообразования, Вит не слыхивал. Сам поселок был такой же, как его имечко – несуразный, лоскутный, склеенный впопыхах и неумело. Частный сектор обнимал щупальцами стайку хилых пятиэтажек, неведомо как проклюнувшихся среди грязи и бездорожья. Улицы извивались сумасшедшими петлями, поэтому главной звалась единственная более-менее прямая. Носила она, естественно, имя Ленина. Правда, памятник, красовавшийся у здания поселковой администрации, судя по строению черепа и мощной челюсти, больше смахивал на питекантропа, чем на вождя революции. И пальцев у него было шесть – на левой руке точно.

Нет, на самом деле Серп, как ласково называли его местные, был неплох. Здесь легко дышалось. Улицы утопали в зелени. На работу можно было ходить пешком, а не толкаться в общественном транспорте. Тишину нарушали лишь шарканье шагов, шелест листьев да негромкие шепотки – фоновый шум, сливающийся в успокоительное «ш-ш». Вит так привык к этой сонной атмосфере, что гудок электрички, гулко разносящийся по поселку, каждый раз заставлял его вздрогнуть. Два раза в день – ранним утром и поздним вечером – она останавливалась на местной железнодорожной станции, выплевывая горстку пассажиров и слизывая новую порцию, чтобы увезти их в Город. Просто Город. Его название не озвучивали, лишь бросали: «Поехали в Город, а», и никто не переспрашивал.

Всем известно: Город – это центр Вселенной.

Город – земля обетованная.

Все жители Серпомолотовска рвались в Город, а Вит бросил Город и переехал сюда.

И за это ему были благодарны, пусть и не понимали мотивов. У Вита даже образовался фан-клуб, состоящий из дамочек старше него как минимум вдвое. Еще бы: молодой врач приятной наружности, у которого не трясутся руки, а глаза не заплыли от беспробудного пьянства. Вит со смехом вспоминал, как они выстроились к нему в очередь в первый рабочий день – прелестные бабушки в цветастых платках и лучших выходных нарядах, слегка побитых молью. Их морщинистые пальцы жали ему руку, их сухие губы шептали: «Мы так рады, что вы у нас есть, Виталий Анатольевич» («Вит Анатольевич», – исправлял он, но никто и внимания не обращал), и он посылал им свою фирменную улыбку, с которой выглядел загадочным и немного грустным – не настолько, чтобы оттолкнуть, а ровно в той степени, чтобы любая женщина тотчас возжелала эту грусть развеять. Недавно педиатр ушла в декрет, и, за неимением других врачей, к Виту стали захаживать располневшие мамаши с плачущими детьми – те глядели хищно, но несмело, как раненые волчицы, ведь дома их ждали мужья с тяжелыми взглядами и крепкими руками.

Виту нравились эти люди. С ними просто – бесхитростная доброта, неприкрытая злоба. Никаких интерпретаций. Никаких моральных дилемм – их-то он нахлебался. Поэтому ворчал Вит для виду, по привычке критикуя все, что попадется под руку.