Паноптикум

– Илюша, – с места в карьер начал Яков Ильич, – ты говорил, не хочешь жить со мной под одной крышей? Твое желание исполнится. Я забираю Тоню, и мы уезжаем на дачу. Побудешь на хозяйстве? Только умоляю, не превращай квартиру в притон.

Сын опешил:

– На дачу? Ты имеешь в виду клоповник бабушки Даши? А работа твоя? Школа у Тони?

– Возьму отпуск за свой счет. Или уволюсь, другую найду. Илюша, врачи ей не помогут. Эта женщина, психиатр, только деньги пыталась с нас стрясти. Тоне б на свежий воздух, поближе к земле, корням – гляди, и лучше станет. Поживем там пару месяцев, а потом подумаем, что делать. Может, вернемся домой, она поступит. Или там отправлю ее учиться.

Несколько дней понадобилось на приготовления. Все это время, наблюдая за развернувшейся вокруг суетой, Тоня провела с книжкой – той самой, сборником древних трагедий. Прочитанное настолько поразило ее, что сквозь тонкую ткань яви просочилось в сны, где златоперый орел прилетал клевать печень Прометея – одухотворенного и изможденного, каким изображают распятого Христа; кружилась в танце, раскинув измазанные в крови руки, царица Медея, убившая собственных детей; удалялась в изгнание из Фив согбенная тень царя Эдипа, сопровождаемая юной дочерью. Просыпаясь, Тоня попадала в тот же театр, только с хуже прописанными репликами. Мелодраматические причитания отца, патетические монологи брата. И она – главная героиня спектакля, забывшая выучить роль.

Наконец сборы были окончены. Отец таскал вещи в машину, а Тоня мялась на пороге, теребя легенькую дорожную сумку, которую ей доверили нести самостоятельно. Брат прижал ее к себе.

– Пока, систер! Возвращайся счастливой и здоровой. И пожалуйста, – прошептал он ей в макушку, – не делай того, что ты… делаешь с собой. Я люблю тебя, Тоня.

Она поморщилась, высвобождаясь из объятий. Что-то было не так. Не то имя. Это вялое, писклявое То-ня больше не принадлежало ей. Оно должно остаться за дверью пропахшей смертью квартиры.

Вместо этого имени появилось другое. Вспорхнув с книжных страниц, осело на языке невесомой пылью.

Ан-ти-го-на.

Имя село идеально, как скроенное по фигуре платье. Пока только имя, но к нему приложится история. Обязательно приложится. Что-то внутри Антигоны трепетало, возвещая о рождении новой истины о ней самой.

Окрыленная, она засеменила вниз по лестнице. За ней ползла ее чешуйчатая спутница, сверкая мудрыми обсидиановыми глазами.

Часть первая. Софокл бы плакал

Разве любое повествование не сводится к истории об Эдипе? Разве рассказывать не значит пытаться узнать о собственном происхождении, поведать о своих распрях с Законом, погрузиться в диалектику нежности и ненависти? Ныне угроза нависла не только над Эдипом, но и над самим повествованием: мы больше ничего не любим, ничего не боимся и ни о чем не рассказываем.

Ролан Барт. Удовольствие от текста

Глава 1

Из распахнутого окна дохнуло промозглой сыростью. Ветер забрался под тонкий кашемировый свитер, щекотно пробежался по волоскам на коже. Вит чувствовал себя кошкой, которую гладят против шерсти. Да и если бы вдоль погладили – ему бы не понравилось. Он вообще не любил, когда его гладят: не терпел ни лишних прикосновений, ни психологических поглаживаний, которыми обмениваются люди, делая вид, что им есть друг до друга дело. Но сейчас… что-то такое не помешало бы. Пакостность на душе соответствовала погоде. В груди саднило, будто там гнездилась запущенная пневмония. Или туберкулез. Судя по тому, сколько Вит курит, вполне вероятно.

Выплеснуть бы эту дрянь – выкашлять с кровью и слизью, выкричать. Но не выйдет. Привычка молчать и слушать намертво вросла в тело. Вит всегда был себе на уме. Своими проблемами не делился, чужих близко к сердцу не принимал, пусть и умел изобразить участливость – профессиональный навык. Саморефлексия заменяла ему психотерапию. Последнее слово кольнуло в левом боку. «Селезенка», – машинально отметил Вит, но развить мысль себе не позволил.