Пансион передержки шлюх

Она не опустила взгляд, погладила по запястью. Раскосые глаза казались еще больше, чем обычно, светились таинственно. Лев молчал и не шевелился, ощущая, как учащается пульс. Хотел поцеловать ее. И не был уверен, что имеет право хотеть.

Ленча поднялась с места, обошла стол. Сердце прыгнуло куда-то вон из груди и замерло. Лев торопливо спустился на пол: он не желал, чтобы в этом была замешана гребаная коляска.

Тонкий коврик не спасал от холода, но Лев не ощущал его, как и впивающихся в лопатки стыков плиток. Он был занят: целовал горячие мягкие губы, которые скользили по коже невесомо, ласково, словно гонимые летним ветром лепестки цветов. Лев бережно придерживал приникшую к нему Ленчу, гладил по спине, по длинным пахнущим дождем волосам, поправлял падающие ему на лицо пряди. Не хотел пугать ее, набрасываться, как голодный на хлеб, а наоборот, подарить всю деликатность и нежность, на какую способен. Только было неловко, что Каленче не могла не знать об усилиях, которые прикладывал Лев, не могла не чувствовать его желание, дрожь, пробивающуюся сквозь сдержанность, но с этим он ничего поделать не мог.

Из-за дверей спальни послышались тихие гитарные переборы.

Еще три глубоких, как океан, поцелуя, одно прикосновение губ к шее. Выдох.

И все.

Продолжения хотелось, хотелось до безумия, но дверь в спальню могла открыться в любую секунду, да и Сажа вот-вот придет с работы…

Лев и Каленче сидели у дивана, слушали, как Юра играет и молчали. Дыхание уже не перехватывало, жар рассеялся, осталось просто ощущение тепла. Воздух пах ландышами.

***

После дождливой недели вышло солнце, а ветра, сорвавшие с городских аллей последние золотые покровы, утихли. Юра теперь выходил во двор, садился с гитарой на скамейку под березой и играл, тихо напевая, записывая что-то в тетрадь. Каленче шепотом доложила Льву, что у Носочка рождается новая песня.

Убедившись, что особого внимания не привлекает и никому не мешает, Носочек осмелел и стал петь почти в полный голос. Августина Петровна, обычно не терпевшая бабусичьих посиделок во дворе, теперь стала спускаться, заслышав Юрин голос. Через пару дней ко времени, когда он обычно выходил из дому, на детской площадке появилась пара дворовых девчонок-старшеклашек. На следующий день подтянулись их подружки, потом друзья. К концу недели они бросили притворяться, что приходят ради облезлой качели и унылой сломанной горки. Подтащили еще одну скамейку ближе к березе.

Когда Каленче поделилась беспокойством по этому поводу, Лев улыбнулся:

– Если бы Юрка был против, то сидел бы дома.

Но про себя подумал, что надо бы все же приглядывать за парнем – компании по району шатались всякие… А слушателей прибавлялось с каждым днем. Юра как обычно был весьма пунктуален в своем распорядке и выходил во двор в одно и то же время.

Тренироваться по утрам было холодно, брусья покрывались инеем. Лев выехал во двор после работы – посмотреть издалека на концерт Носочка, подышать воздухом. Юру снимали на телефоны, просили спеть ту или иную песню, хлопали. Танцевали. Августина Петровна приносила термос с горячим компотом и стаканчики. Она выглядела помолодевшей, дети совсем не стеснялись ее. Среди молодежи Лев заметил смутно знакомое лицо, но его отвлек Костя в теплой спортивной куртке, который присел рядом, спрятав руки в карман на животе.

– А Владик где? – спросил Лев.

Костя хмуро посмотрел на небо, на колышущиеся ветви березы.

– Дома. Пьет.

Лев тяжело вздохнул, выбил из пачки сигарету, закурил.

– Сильно?

– Угу. Сорвался. У него пять лет назад было, после армии как раз. Тогда кодировали, – Костя протянул руку к пачке, Лев протянул ему зажигалку. – Никого не пускает, – пробормотал Костя сквозь сунутую в рот сигарету, – на звонки не отвечает. Меня его папаня спрашивал, че случилось. Они не разговаривают – посрались жестко, ну, из-за бухла.

– Ты сказал? – спросил Лев.

Костя затянулся, стряхнул пепел.

– Сказал… Да заебало все это по горло, – с внезапной злостью сказал он, – то не скажи, это не скажи, бля, не жизнь, а какой то гребаный посудный музей! Ложь во спасение, углы эти круглые, терпеть не могу! – Костя нервно дернул замок куртки, оперся на колени и опустил голову. – Для меня все просто, – сказал он. – Сказал – значит, сделал, а сделал – так отвечай, твою ж налево! – помолчав, Костя провел ладонью по растрепанной макушке, выпрямился и посмотрел на Льва. – Я, с одной стороны, Шурика понимаю, но… – Лев с некоторым трудом понял, что Костя говорит об Апраксине. – Он же Владику слова ей сказать не дал, сразу накинулся, – продолжал тот. – Я сам разозлился тогда, от себя еще пиздюлей добавил. Тоже – хорош гусь… А если б дали Владику сказать, мож, лучше бы все вышло, – Костя покачал головой, снова перевел взгляд на небо. – Да кто теперь знает – так или нет. Может, и нет… Че у народа в бошках творится, никогда не понять.

Лев щелчком отправил бычок в урну и вздохнул.

– Так что делать будешь?