Пансионат

Покачнувшись под тяжестью напиравших сзади, она ступила на эскалатор и намертво вцепилась в поручень; он двигался почему-то быстрее, чем ступеньки, приходилось все время перехватывать. На этой станции эскалатор был особенно длинный, лампочки между лестницами уходили вниз цепочкой инфернальных подземных огней. Ничего, осталось самую малость. Главное — ввинтиться в вагон, лучше всего в последний, далеко не проходить, чтобы не толкаться потом на выходе…

…Она так и не поняла, что именно случилось. Сначала раздался треск, похожий на скрекотание гигантского насекомого, потом одиночный пронзительный женский визг, после мгновения удивленной тишины подхваченный обвальным оглушительным хором. Эскалатор остановился, затем вздрогнул и поехал снова, — а люди уже бежали вверх против движения, с воплями размахивали руками, корпусами сшибали друг друга, падали и сразу же будто проваливались в никуда, и орали рты, и скользили чьи-то пальцы по черному поручню…

На нее надвинулось что-то темное, бесформенное, огромное, мелькнули расширенные белые глаза, узел на шарфе, ручка зонтика, — и рухнуло, прибило тяжестью, с силой прижало к неподвижной эскалаторной стенке, которая притянула, примагнитила, потащила за собой, подсекая ноги и отрывая руки от поручня. Мгновенной каруселью прокрутились перед глазами цепочка огней, потрескавшийся потолок, человеческое месиво, ребристый край ступеньки, темнота. Острая боль ощутилась только в первое мгновение, в щиколотке, будто перерубленной пополам, потом начались тупые удары и толчки со всех сторон, нескончаемые и недостоверные, как в гриппозном сне. У нее уже не было ни рук, ни ног, ни головы, ни глаз, она вся превратилась в ничтожный комочек, в детский мяч, скачущий по ступенькам вниз в лабиринте обезумевших ног, на пересечении сил человеческого сумасшествия и всемирного тяготения. Ее больше не существовало — вообще; осталась резиновая оболочка, упругая и нечувствительная к ударам. И еще одна-единственная, крохотная, как искорка, другая жизнь внутри.

Скатилась на холод и гладь, и опомнилась, и обрела разбитые в кровь руки, и, кажется, что-то еще, болезненное, полумертвое, отказывающее, но пока еще способное к каким-то минимальным, но необходимым движениям: отползти в сторону, из-под ног редеющей толпы, привалиться к стене, приоткрыть глаза, ощупать ладонями живот.

Внутри шевельнулось — слабо, вопросительно, пробно. Толкнуло сильнее, и этот внутренний толчок парадоксальным образом не доставил боли.

Моя маленькая. Со мной.

Что-то неразборчивое вещал гулкий женский голос отовсюду. Прибыл поезд, с визгом выпустив наружу новую порцию хаоса, агрессии, безумия. Загрохотали в резонансе ноги, зажужжали голоса, обрушился сверху невыносимый атмосферный пласт опасности и страха. Она подобралась, оперлась о стену, обхватила руками колени. Никто не обращал на нее внимания, не задерживал мимолетного взгляда. Люди шли мимо сплошной стеной, чуждые, непредсказуемые, бесконечно враждебные.

Хоть бы они сгинули. Все, до единого.

Совсем.

Навсегда.

(настоящее)

Она идет по дорожке парка. Одна. Сначала еще слышатся чьи-то одиночные чужие голоса, но потом и они пропадают, растворяются в единственно правильных, живых и спокойных звуках: шорохе ветвей, шелесте листьев, едва ощутимом дыхании моря. Заброшенность парка похожа на ветхость старинного дома, где сквозь пыль и паутину проступает ушедшая красота и благородство. Она идет по дорожке и фантазирует, будто это ее собственный парк, ее фамильное владение, усадьба. Куда она вернулась через много лет.

Здесь у меня росли на клумбе желтые, белые и фиолетовые цветы. Эти вечнозеленые кусты были подстрижены ровными безукоризненными шарами. Ручеек, сбегающий с горы, падал трехструйным водопадом в каменную раковину с сидящей русалочкой, вон там, где осталось бетонное подножие и торчат рыжие кончики арматуры. А тут, судя по столбикам, выглядывающим из жухлой травы, стояла беседка, в которой…

Не надо. Так даже лучше. Пускай ветшает, зарастает кустарником и травой, распадается на части. Последний кусочек мира, где наконец-то стали возможны тишина и простор. Где можно уйти, удалиться, скрыться ото всех. Дышать морем и хвоей и ни о чем не думать.

Дорожка, по которой она идет — обходная, серпантинная и спускается вдоль склона плавно, без единой ступеньки. Удобный маршрут на будущее, хорошо бы можно было дойти вот так, в обход, до самого моря… Они постоянно прорываются наружу, мысли о скором будущем, такие теплые, прикладные и прагматичные, что становится еще более страшно. Не надо пока об этом думать.

Серпантинная петля выныривает из зарослей и выходит на открытый склон, укрепленный, словно колоннами, стволами огромных сосен, между которыми открывается море — сразу все, огромное, перевернутое, будто на старинном диапозитиве. На самом краю стоит неизвестно каким чудом сохранившаяся лавочка с изогнутой спинкой. Тайное, самое лучшее и главное место во всем парке. Она сюда и шла.