Пансионат

Под ладонью шевельнулось, подтверждая: правда. Но это было — другое. Не угроза, не агрессия, не покушение на ее одиночество, а наоборот, его наполненность изнутри, освещение счастьем и смыслом. Она сама изумилась, когда впервые почувствовала это, осознала, что так бывает. И ее радостного удивления, конечно, никто, ни один человек во всем мире не был способен понять и разделить.

Она опять пропустила тот момент, когда ее вызвали. Она почти всегда его пропускала.

…— Наследственные заболевания по материнской линии.

— Не знаю… наверное, нет.

— Гемофилия, диабет, психические отклонения были в роду?

— Не было.

— Отец ребенка известен?

— Да.

— Род занятий.

— Программист… кажется.

— Группа крови.

— Его?… не знаю.

— Наследственные заболевания в роду.

— Я не…

— Я записываю «отец неизвестен». Все врут зачем-то, надоело уже. Анализы на генетические отклонения плода сдавали?

— Вот.

— Это я вижу. А профиль где?

Если не возражать, не спорить, отвечать на вопросы четко и коротко и не задавать своих, все происходило достаточно быстро: отлаженные системы имеют свои преимущества, тут главное — не ошибиться, не перепутать дверь, не соскочить раньше времени с ползущей ленты. Лор, хирург, окулист, эндокринолог, стоматолог, терапевт; экспресс-анализы, томография, узи, генетический профиль. И, наконец, последняя секция: психолог, социальный психолог, юрист, консультация по соцвыплатам, прикрепление к питомнику по административному району.

— Если вы захотите перевести ребенка в коммерческий питомник, это возможно не раньше возраста трех месяцев. Исключения — по медицинским показаниям. Распишитесь.

— А если я захочу, — она перевела дыхание; единственный вопрос, который ее действительно интересовал, а потому она решилась его себе позволить, — захочу забрать ее из родильного отделения домой… ненадолго… Это надо написать заявление? Сейчас или позже?

— Согласно последнего постановления Комитета по делам семьи и потомства, забирать ребенка из питомника домой на выходные разрешается в возрасте старше одного года. Юрист должен был вам дать всю информацию.

— Да, но… Одна моя знакомая говорила, что… она своего ребенка…

— Это, видимо, было еще до постановления.

— Д-да. Наверное.

Она и не собиралась противостоять системе, прекрасно сознавая, насколько это невозможно, насколько четко и бесперебойно налажен механизм, в который необходимо встроиться — побыстрее и желательно без ощутимых потерь. В конце концов, у всех же как-то получается, а она была бы такой, как все, если б только успевала за общим ритмом сумасшедшего мира и не так остро ощущала все его углы чересчур тонкой кожей. Можно перетерпеть, можно привыкнуть. Ведь остается самое главное и ценное — ее совершенное, обволакивающее, как плед, теплое одиночество. И уже, кажется (ах да, вон в том окошке — последняя печать!) разрешено идти домой.

Она завязала пояс перед зеркальной стеной в огромном вестибюле, куда еле нашла дорогу по запутанным лестницам многокрылого Пренатального центра. Полы плаща расходились внизу ласточкиным хвостом, будем надеяться, еще хватит на осень. Коснулась напоследок притихшего живота и вышла на улицу.

На нее обрушился ветер, грохот и ощутимое, словно атмосферный пресс, давление большого города. Агрессивного, чуждого, неуправляемого хаоса, который тоже пытался притвориться порядком и системой — но не выдерживал, распадался на глазах, дребезжал и грохотал на каждом шагу. Ревели и визжали машины, хлопали двери, орала музыка, жужжали новостийные мониторы, а люди вокруг — немыслимо, невыносимо много людей! — азартно перекрикивали город, то проигрывая ему, то одерживая мимолетную победу. Они двигались едиными массами, непредсказуемыми завихрениями, и надо было собраться, сжаться в маленький маневренный комочек, чтобы как можно быстрее прошмыгнуть между ними к метро. Потом еще спуск под землю, три станции, эскалатор наверх и два квартала до ее дома, слава богу, по более спокойному и тихому району. Не так уж много, не так уж страшно. В конце концов, у всех же получается. Все же могут, и она сумеет тоже.

Мимолетно вспомнилось, как он предлагал ей — уехать. Неизвестно куда, неизвестно зачем, только вдвоем. И, кажется, так и не понял тогда, почему она прикусила губу и заговорила о другом.

Но это было давно.

У касс метро толпилось втрое больше народу, чем обычно, ее затолкали, затерли к стене, только с энной попытки удалось пристроиться к очереди и постепенно, пропуская вперед каждого второго, наконец добраться до окошка. Взяла жетон, и все началось сначала, потому что теперь надо было пробиться сквозь плотный строй сплошных спин к турникету.

— А перекрывали движение, — сказал кто-то в толпе. — На три часа. Этот по городу проезжал, как его, ну, сам, лысый…

— А-а…