Пансионат

Женщина благодарит чуть заметным кивком. Она очень красива: безупречное тонкое лицо с огромными глазами и чистыми линиями кажется преувеличенно правильным, стилизованным, будто на иконе. Мадонна с младенцем, и уже, видимо, скоро. У нее родится очень красивый ребенок.

Здесь.

Она сосет апельсиновую дольку, не убирая левой руки с живота. Вот она, самая главная тайна, и приблизиться к ее разгадке ничуть не менее важно, чем понять до конца, что же произошло с внешним миром. И одно, вдруг со всей голой ясностью осознает писатель, непременно каким-то непостижимым образом связано с другим.

— Что вы делаете после обеда? — спрашивает он. И тут же по многолетней привычке сам досочиняет ответ: — Наверное, отдыхаете в номере?

— У меня северный, без балкона, — говорит женщина, и сожаление в ее голосе легковесно, как облачко. — А хочется все время смотреть на море. Пойду посижу на лавочке внизу.

Можно предложить ее проводить. Или, наоборот, пригласить к себе: у писателя в люксе огромная лоджия с великолепным видом на море и парк, и не в том он уже возрасте, чтобы такое предложение звучало двусмысленно.

Но он молчит.

В воздухе остро пахнет апельсином.

№ 48, стандарт, северный

(в прошедшем времени)

Женщин, которые продвигались впереди, она хорошо запомнила — не в лицо, а в круглые животы, один побольше, обтянутый бирюзовым свитером, другой малозаметный, задрапированный розовыми складками пончо с кистями, — и держалась их прочно, как буксировочного троса. Вникнуть в систему, по которой все это работало — а какая-то система должна была быть! — у нее не получалось категорически. После двух первых кабинетов она уже раз ошиблась, проскочила свой поворот, свернула не туда, и пришлось опять становиться в самое начало ленты, медленно и деловито ползущей под ногами по бесконечному лабиринту из коридоров и дверей.

Вообще, наверное, я не одна такая идиотка, пыталась подбодрить себя она, здесь в принципе мало кто ориентируется и что-либо понимает. Вот бирюзовый живот наклонился, о чем-то спросил у розового, тот отрицательно помотал головой (ну да, живот головой — от мутного напряжения она даже не смогла улыбнуться), указал крылом с шерстяными кистями на следующую дверь. Бирюзовый кивнул, соскочил с ленты, постучал в рифленое стекло, приоткрыл створку, скрылся с глаз. Розовый тоже сошел, присел на лавочку у стены ждать под дверью. Значит, и я могу смело проделать то же самое. Пока все просто.

Лавочка была короткая, на полтора человека.

— Разрешите?

Розовый живот посмотрел недоуменно, однако подвинулся.

— Это генетики, у них долго, — предупредил он. — Можно пока успеть к окулисту.

Она беспомощно посмотрела вдоль движущейся ленты, чей хвост уползал за поворот. Нет, немыслимо, и потом еще неизвестно, насколько это правда. Лучше подождать.

Присела на свободный краешек и приложила руку к выпуклой живой поверхности, под которой было — всё. А конкретно сейчас зависла затаенная, притихшая неподвижность. И потому то, что происходило с ней уже шесть с половиной месяцев, казалось фантомом, фикцией, фантастикой. Как если б она сама все это выдумала.

Розовые кисти пончо свисали слишком близко, щекотали запястье. Она попыталась отодвинуться, но было некуда, и тогда просто убрала подальше руку. Для нее всегда была важна неприкосновенность, отдельность ее личного, не такого уж большого, но очень тонкостенного и уязвимого пространства. Внутрь которого она старалась не допускать никого. Но они ломились, требовали, да просто не замечали той хрупкой границы, за которую им было нельзя. Они все, люди, их всегда мельтешило вокруг невыносимо много. А она любила быть одна. Любила — неточное слово, она только так и могла жить. В постоянной обороне, в вечной готовности отбивать с потерями и кровью любое чужое и чуждое вторжение. Потому что всякий раз, когда казалось, будто можно подвинуться и впустить, и улыбнуться, и раскрыть объятия — это все равно оборачивалось чудовищной и болезненной ошибкой.

И ничего. Отгородиться, затянуть тонкой пленкой разрыв — и жить снова.

По ленте мимо проплывали иногда еще разноцветные животы, косились на очередь под дверью и двигались дальше: видимо, все же были возможны какие-то варианты, очевидные для других, это ей никогда не удавалось понять извне чью-то чужую систему и тем более безболезненно в нее встроиться. Через какое-то длинное время дверь открылась, выпустив обратно бирюзовый живот и тут же впустив внутрь розовый; лавочка сразу стала просторной, приемлемой для дальнейшего ожидания. Рано или поздно все это кончится, и можно будет вернуться домой. В маленькую теплую крепость, где она точно, гарантированно останется одна.

Неправда. Совсем одна она уже никогда не будет.