Пантелеймон Романов

И к этому тяжелому и тревожному периоду нашей жизни относится самое дорогое и благоговейно хранимое воспоминание. Мне кажется, что я говорила по телефону с В. И. Лениным. Вышло это по моей счастливей судьбе так: я была на совещании ХПСРО. Директор театра тов. Е. К. Маленовская спросила меня, почему я так нервничаю, я рассказала ей о своих отношениях с П.С. и что сегодня коллегия кинокомитета Д. И. Лещенко поставит вопрос о вызове Романова в Москву. Но он, кажется, болен и на коллегии не будет, а мне дорог каждый день, и отсутствие вестей в связи с наступлением меня тревожит. Она сказала — вы позвоните в Кремль и вызовите Дмитрия Ильича. Когда меня соединили с Кремлем и я в волнении неразборчиво произнесла «Дм. Ильич», телефонистка спросила меня: «Вам верхний коммутатор?» Я не знала, что это, и сказала — да! Меня соединили. Когда меня соединили, я услыхала спокойный, немного больной голос, «я слушаю». Думая, что я говорю с Д. И. Лещенко, я стала, задыхаясь от волнения, выпаливать свои горести и тревоги. Меня слушали. Вот тут, когда я вспоминаю этот момент, я преклоняюсь перед терпением, заботой и вниманием к взволнованному человеку великого вождя Ленина. Он не рассердился, не положил трубку, спросил, кто говорит и кто мне сказал, что он болен и что в коллегии сегодня не будет. Я сказала— кто, и, думая, что со мной говорит Д. И. Лещенко, объяснила, что меня волнует и сложившаяся ситуация, и не разрешенный тогда вопрос в отношении Р. с его первой женой А. В. Вишневской, и то, что он может убежать в Москву. После некоторой паузы тот же спокойный голос сказал: «Вот что, товарищ, позвоните-ка завтра в 11 часов утра моему секретарю тов. Фотиевой». Тут я все поняла и упавшим голосом сказала — «простите». Всегда благодарю ту телефонистку, которая дала мне возможность и радость говорить с В.И. В 1940 году в ленинские дни я видела тов. Фотиеву в Театре Красной армии, рассказала ей все это, она подробно меня расспросила обо всем и сказала, что это могло быть. Все устроилось в октябре или ноябре 1919 г. Р. приехал в Москву работать над «Русью» и работать в кинокомитете как кинореферент. Жили мы тогда на Большой Садовой, 23, в безумно холодной комнате. Но работать в кинокомитете было невозможно. Я уговорила П.С. эту работу оставить, потому что он рисковал потерять зрение. Он с 10 до 4-х сидел в небольшой комнате перед самым экраном и смотрел картину, а вечерами и иногда ночами писал «Русь». Я настояла на этом, и наша жизнь сложилась так: утром, затопив бумагой или щепочками «буржуйку» (маленькая железная круглая печка), мы вставали, ели пшенную кашу на воде, и я отправлялась на уроки, а он оставался писать «Русь». Было немного выданных дров, но тратить их на топку не имело смысла, потому что большая комната с трех сторон была окружена холодным неотопляемым пространством. П.С. сидел в моем драповом пальто, в валенках и имел под рукой на столе варежки, которые по временам надевал согреть руки. Он все и всегда писал на машинке, сколько бы редакция ни переделывала: даже такую махину, как «Русь», девять редакций он провел на машинке. Он говорил, что он ясней видит, когда пишет на машинке. Когда я приходила с уроков, мы шли обедать в семью к хозяевам, у которых жили. Обед был неважный, даже, точнее говоря, голодный, и когда после обеда П. С. читал из «Руси» о еде, все развеселялись и говорили, «что обед стал как бы вкуснее и сытнее». Впоследствии через много лет мы вспоминали эту нашу голодную и холодную жизнь с большой радостью и подъемом. Это была пора, когда кругом кипела жизнь, старые ветхие одежды сбрасывались, мы были полны новыми планами и устремлениями, это была весна нашей жизни, такой полной и богатой внутренним содержанием. Сейчас, вспоминая этот период и всю мою прожитую с П.С. жизнь, говорю, что это была полная и внутренне богатая в течение 19 лет жизнь. Было горе, было и много большой радостности. Ripe забылось сейчас, а радость светится, и я благодарна П.С. за ту радостную жизнь, которую он мне дал. П.С. всегда говорил, что всякий человек должен иметь свой творческий путь, а не жить на чужом корме. И он мне много давал творческого подъема в работе, всегда интересовался ею и любил ее. И это еще больше поднимало мой энтузиазм и заставляло любить и ценить мою работу. Все это создавало нам хорошую дружественную атмосферу и редкие человеческие отношения. Из многих дорогих мне надписей, сделанных на книгах и фотографиях, больше других я ценю следующую: «Антонине Шаломытовой муж, друг и автор с любовью подносит вторую книгу «Руси» 20/IX-24 года».

Е. Соловьева Он учил глядеть и видеть

Это было лето 1921 года.

Под Москвою, в 35 верстах по Савеловской ж.д. разместилась колония им. Анны Александровны Луначарской (жены и друга Анатолия Васильевича Луначарского с юных лет).

Всех детей было до 500, удалось разместить их частью во дворце имения С. Н. Паниной и его пристройках (на пчельнике, на бывшей псарне, в бывших службах), а частью — в деревне в избах.