Панургово стадо

Полояров почти повалился в подставленное ему кресло, трясущеюся рукою взял от чиновника стакан и жадно вытянул из него всю воду. Всхлипыванья стали меньше. Через несколько минут он сделался гораздо спокойнее, но все-таки в величайшем смущении чувствовал, что глаз поднять не может ни на своего столь внимательного допросчика, ни на глубоко пораженного Устинова, и особенно на Устинова.

– Ну, скажите же мне теперь откровенно: что вас побудило писать на самого себя доносы? – уже мягко и участливо приступил чиновник к новому допрашиванью.

– Хотел быть арестованным, – тихо проговорил Полояров.

– Но чтó за цель?!. Кому же приятно быть арестованным? – пожал плечами допросчик.

– Так…

– Как «так!» – Этого же быть не может!.. И я уверен, что, сознавшись в главном, вы не захотите скрыть и причин. Ведь были же причины?!

– Это все Фрумкин, – говорил Ардальон, все так же со смущенно потупленными глазами. – Фрумкин вот, да еще Малгоржан-Казаладзе… да Затц…

– Ну, да, это все ваши сожители. Так что же этот Фрумкин и прочие?

– Это все они-с… Они стали ко мне приставать, что, мол, все честные и порядочные люди арестованы и сидят, а я один хожу на свободе, один не арестован… Они все приставали и смеялись надо мною… Мне это обидно сделалось…

– Ну, и что же?

– Я и написал. Они говорили, что могут только тех уважать, кто арестован… а меня всякого уважения лишили… Мне же это обидно и больно было…

– А вы очень разве дорожите их уважением? – улыбнулся чиновник.

– Да как же-с… вместе живем ведь…

– Ну, а письмо к самому себе написали?

– Письмо-с…

Полояров запнулся и растерянно поглядел вокруг себя опущенными глазами.

– Письмо-с… Это так.

– Ну, вот! Опять у вас это «так».

– Да это все поэтому же… Они меня ругали… все равно как за дрянь какую почитали… даже ругать стали мерзавцем…

– А вы и написали письмо, чтобы разубедить их?

– Да-с… потому они сейчас уважать начинают… Впрочем, я все это так больше… по молодости и опрометчивости…

– Ну, какая же у вас молодость, однако! – улыбнулся чиновник. – Вы, конечно, не старик, но уже и не юноша…

– По опрометчивости-с… Я, признаться сказать… я в ненормальном состоянии все эти дни находился.

Счастливая мысль блеснула в голове Полоярова. Эта мысль была первым проблеском возвращавшегося самообладания, и он за нее ухватился.

– Чтó вы называете ненормальным состоянием? – спросил чиновник.

– Пьян был-с… Так как мне это все очень было горько и обидно, что они меня так обзывают, то я с горя-с… Все эти дни вот… И в этом состоянии мне пришла мысль написать письмо и донос… Я думал, пусть же лучше мне пропадать, чем терпеть все это!

– Но для чего же вы подписывали донос именем господина Устинова?

– Надо же было как-нибудь подписать. Это я помнил, что безымянный донос силы не имеет, – я и подписал…

– Но почему же непременно именем господина Устинова, а не другим?

– Так это… Еще в Славнобубенске слышно было, будто они занимаются доносами… Я это вспомнил себе и подписал… Потому тоже, что никакого другого имени не вспомнил себе в ту пору… Я тогда никак не предполагал, чтобы это все могло так обернуться, как теперь вдруг обернулось.

– То есть вы рассчитывали, что мы не станем разыскивать господина Устинова и не потревожим его, чтобы удостовериться?

– Да, я рассчитывал…

– Ну, надо отдать справедливость, вы рассчитывали на нашу очень… очень большую наивность.

– Пьян был-с, – вздохнул Полояров. – Это спьяну все.

– Однако нельзя сказать, чтобы донос был написан пьяною рукою, – заметил чиновник, рассматривая бумагу.

– Ей-Богу, пьян был-с!.. Богом клянусь!.. Рука у меня, впрочем, всегда очень твердая.

– Ну, может быть. А вот в письме к самому себе вы пишете, что вы – один из немногих, которые высоко держат знамя демократического социализма в России. Вы, значит, сочувствуете этим убеждениям?

– Ей-Богу, нет! Видит Бог – нисколько!.. Честное слово! – оторопело и торопливо стал отнекиваться и заверять Полояров, ударяя себя в грудь рукою, но все еще избегая взглядов на Устинова. – Помилуйте, я даже сам занимал некогда должность в полицейской администрации. Могу ли я! А что я точно, всей душой сочувствую прогрессу, который нам указан самим правительством; но чтобы сочувствовать этому – Боже меня избави!.. Я, напротив, спорил с ними всегда, и они меня за то мерзавцем стали обзывать… Это они вот сочувствуют… Они все сочувствуют! Это поверьте!

– Кто это они? – спросил пунктуальный чиновник.

– Они-с… То есть Фрумкин вот в особенности… Малгоржан, Анцыфров, князь Сапово-Неплохово, госпожа Затц, Благоприобретов… – пояснил Полояров, стараясь припомнить еще несколько имен своих знакомых.

– Но в таком случае, если вы так расходитесь с этими господами в убеждениях, то для чего же вам понадобилось писать к себе письмо подобного рода?

– Они же меня ругали, я вам докладываю! – с жалкой миной развел руками Полояров.

– Ну так вам-то что?.. Вы бы плюнули на их брань, и только!