Папа Жора

Он выдергивал из кресла гвоздики. Кресло сдувалось, теряло всю свою важность. Поначалу мне было интересно. Взяв плоскогубцы, я попытался выровнять один гвоздик, но Маслянский, не прекращая работать, метнул на меня недовольный взгляд, и я понял, что время мое истекло. Побродив по двору, я приплелся домой.

На кухне бабушка чистила картошку. В комнате на диване мама спала после ночной смены. А мне скучно. Скорей бы переехать на новую квартиру, может, там появятся друзья.

На столе лежали мои книжки. Я взял «Сказку о царе Салтане», безжалостно размалеванную мной цветными карандашами. Полистал. За жирными синими и красными линиями не разобрать лиц. Нет, художником мне не стать. Взгляд упал на ящик с инструментами в углу комнаты (папа выставил его, когда заколачивал кладовку). Может, стать мебельщиком, как Маслянский? Буду чинить диваны, перетягивать кресла. Держать папиросу за ухом. К тому же, по словам мамы, папа гвоздя забить не может. А ведь кто-то в семье должен забивать гвозди! 

Я скрутил из бумажки трубочку, засунул ее за ухо. Взял молоток и гвоздь. Подошел к буфету: 

– Ну что, мадам, придется вам побыть в грильяже. Не бойтесь, это не больно, – приставив гвоздь к деревянной стенке, я размахнулся молотком. Ба-бах! Ба-бах!

– Игорь, что там случилось? Ты что делаешь? – спросила мама, привстав с дивана. 

Вошла бабушка, забрала у меня молоток. Вечно она что-то держит в руках. Теперь вот в одной руке – нож, в другой – молоток. Баба Женя сказала бы, что бабушку нужно показать психиатру, иначе она закончит тюрьмой.   

– В доме появился новый хозяин, – промолвила она. 

– Ты написал маленькое «дэ»? – строго спросила мама.

– Да.

– Что – да?

– Написал «дэ»...

Бабушка тем временем отнесла молоток, подошла к серванту, прижала отколовшуюся щепочку. Усмехнулась, словно припомнила что-то... Дорогой, многоуважаемый сервант! Сколько тебе лет? Двадцать? Тридцать? Сто? Ты был куплен в двадцать восьмом, когда бабушка только вышла замуж за своего Пейсаха. В твоих ящиках хранился подаренный на свадьбу сервиз, субботняя посуда, сверху стояли подсвечники. По пятницам вечером бабушка доставала тарелки и рюмки, зажигала свечи и, дождавшись мужа из больницы, где он лечил своих «мишугене», подавала рыбу и вино. Садилась рядом и смотрела, как его пальцы аккуратно разделывают рыбу. Прижималась к нему плечом, тихонько раскачивалась и думала о том, что не заслужила такого счастья, а Бог дал. И скоро Бог даст им ребенка. И огоньки свечек дрожали над ними...  

2

С Аллочкой теперь играть почему-то не так интересно. Раньше она со мной и по деревьям лазила, и пускала кораблики, и бабочек ловила. Теперь сидит дома, а когда появляется во дворе, отходит куда-нибудь подальше и играет сама. Тронешь ее – сразу обижается. Бывает, из дверей выходит дядя Вася – заспанный, небритый, с красными глазами. Как Кощей. Идет воду пить.

...– Иди сюда, – подозвали меня братья Вадик и Юрка, когда в поте лица своего написав десять больших «Ж», я вышел во двор.

– У тебя деньги есть? – спросил Вадик.

– Да.

– Сколько?

– Двадцать копеек. (Десять я зажилил – на черный день.)

– Выноси.

– Зачем? – голос мой дрогнул. (Лишиться почти всего состояния?!)

– Увидишь. Не бойся, не заберем.

С серьезным видом я отправился домой. Как в сберкассу. Снимать со счета двадцать копеек.  

– Покажи, – приказал Юрка, когда я вернулся.

На моей ладони лежала монета. Братья переглянулись.  

– Иди за нами.

Втроем мы двинули вглубь двора.

За туалетом стояла Аллочка. На ней было грязное голубое платье, спущенные к щиколоткам гольфы. Увидев меня, она смутилась.

По дощатым стенам туалета ползали мухи. Сердце мое почему-то застучало часто и сильно. 

– Снимай, – велел ей Юрка.

– Сначала покажи деньги.

– Покажи ей, – приказал мне Юрка.

Я разжал ладонь. Аллочка взяла монету, спрятала в карман. Потом задрала платье и сняла трусы. 

– Ух ты, смотри, разрез точно посредине, – Вадик и Юрка наклонились. – А вот что-то маленькое красненькое…

Аллочка стояла неподвижно и жалобно смотрела мне в глаза.  

– Вы что здесь творите?! – громом прогремел над нами голос бабы Маруси. – Ах, гады, ну, расскажу родителям!

Мы бросились врассыпную...

Баба Маруся стояла, уперев кулаки в бедра. Аллочка натянула трусы, поправила платье и вдруг обхватила руками широкую талию бабы Маруси, уперлась лицом в ее живот и расплакалась. 

– Ох ты ж, горе луковое, – баба Маруся положила руку на голову Аллочки. – Когда ж твоя мамка появится?.. Ой, девка, да ты никак завшивела?

Она вывела Аллочку из тени, расплела свалявшиеся волосы.

– И в самом деле, полно гнид, – и повела ее к себе домой. – А ну, Полкан, пшел в будку!

Все происходило на улице. Взяв ножницы, баба Маруся остригла Аллочку почти наголо. Потом протерла голову керосином.

– То ж когда война была, все во вшах ходили. И старый, и малый. И когда с эвакуации повертались, тоже прямо во дворах раздевались догола и сжигали одежду. И мылись на улицах. А ты как думала? Да, голыми ставали на землю и мылись, а потом входили в дом. Чего ж стесняться? Лучше голым, да чистым. А по волосам не плачь, отрастут.