Пара, в которой трое

Когда я пришел к Москвину, то уже ездил на соревнования. У нас дома сохранились снимки, где я сфотографирован с папой. Есть у нас снимок, конечно, и на Красной площади. Первый и последний раз я посетил мавзолей Ленина. Для пацана интересное зрелище – труп настоящий лежит. Это впечатляло. Не каждый же день можно посмотреть на фараона, то есть забальзамированную мумию. Царь-пушка, Царь-колокол, ЦУМ, ГУМ, мороженое в стаканчиках. Папа меня сопровождал. Мама, когда я выступал, панически боялась не то чтобы смотреть телевизор, а даже чтобы он был включен. У нас дома стоял КВН – самый распространенный тогда телевизор с линзой перед маленьким экраном. Меня еще никто и не собирался показывать, но она все равно боялась. Нервничала при наших отъездах, крестила нас в спину, что и продолжает делать, когда я ухожу, до сих пор. Не убирала в квартире после нашего ухода и жутко переживала. А отец отпрашивался с работы, ему, по-моему, нравилось со мной ездить.

В «Буревестнике» я заработал сперва третий, потом второй юношеский разряды, то есть постепенно поднимался по спортивной карьерной лестнице. Соревнований на мою долю приходилось достаточно, и я довольно успешно в них состязался.

Папа собирал все вырезки из газет, ему было достаточно даже упоминания нашей фамилии. До последнего дня он носил их рядом с партбилетом во внутреннем кармане, гордясь сыном. В любую секунду он готов был сказать: «А вот это вы читали? Это всего лишь в позапрошлом году написали». Он выглядел очень трогательно, но когда он меня доставал (нельзя такое говорить о родителе, но папа меня простит), я обычно ему «очень серьезно» говорил: «Папа, отойди, а то я сейчас тебя в форточку выброшу». Потому что папа был мне по плечо, маленький, щупленький.

И только с возрастом я смог понять, сколько невзгод выпало на его долю.

Папа прошел войну в звании старшего разведчика-наблюдателя, а попросту их называли слухачами. Слухач – это солдат, которого засылают в тыл к немцам как можно дальше. Он закрепляется там где-то, например на верхушке дерева, и в течение нескольких дней, (а желательно как можно дольше), не слезая с этого дерева, передает, какие самолеты – бомбардировщики или истребители – и сколько направляются к фронту, к Питеру. Так слухачи предупреждают своих о приближении вражеской авиации. Слухачи уходили на неделю, на две за линию фронта, потом возвращались… если возвращались, и неделю им давали отсыпаться. Все то время, что он сидел в выбранном укрытии, он же не спал, рядом немцы ходили. Когда часть отца стояла под Ленинградом в Синявинских болотах, он месяц по пояс простоял в ледяной воде. После этого, дожив до семидесяти, он не знал, что такое таблетки, не знал, что такое простуда и кашель. Я себе не представляю, как можно прожить такую тяжелую и страшную жизнь и до конца остаться здоровым человеком. Я же поздний ребенок, а я ему говорил в свои дурацкие двенадцать-тринадцать: «Папа, со всеми ребятами родители в футбол играют, а ты что, со мной не можешь постучать?» Он безропотно: «Пойдем, сынуля, пойдем поиграем». А через двадцать шагов у него начиналась одышка, сказывался возраст. Я тогда не понимал – почему, мне было обидно, со всеми родители бегают, а он уже задыхается. Об этом горько вспоминать, горько вдвойне, зная, что он очень меня любил.

Когда в одном из кинотеатров списывали аппаратуру, он притащил домой огромный катушечный магнитофон. Музыку для меня он записывал на эти бобины. Магнитофон папа подключил к радио и безостановочно записывал все мелодии, что передавали. Потом он мне устраивал прослушивание записей, чтобы я мог выбирать себе музыку для программы. Папа даже «Голос Америки» ловил. Я ему: «Пап, извини, но тут посторонние звуки и хрипы, плохая запись». Он мне: «Зато посмотри, какая музыка!» Действительно, прекрасную музыку они передавали. Но я не имел права никому говорить, что она с «Голоса Америки». Папа записывал до своего последнего года все репортажи с чемпионатов по фигурному катанию начиная с Конаныхина, потом Саркисянца и заканчивая Ческидовым. У меня дома лежат записи на магнитной пленке со всех соревнований последних лет двадцати. Записан и чемпионат мира, на котором я выиграл произвольную программу. Возникнет желание, могу послушать, что обо мне тогда говорили.

Первый год у Игоря Борисовича Москвина сложился для меня очень тяжело. Для него на первом месте были Тамара Москвина и Леша Мишин. Они оба только-только закончили свои одиночные выступления и начали пробоваться в паре. Игорь Борисович им уделял почти все свое внимание. Я думаю, что и свадьба киевской фигуристки Тамары Братусь с ленинградским тренером Игорем Москвиным состоялась прежде всего потому, что его привлекало ее катание.