Парадигмы субъектности

Нужно упомянуть в этой связи еще и теорию ментального кода, о которой пишет С. Пинкер в книге «Язык как инстинкт». Это примерно промежуточная теория между теорией о том, что всякая мысль есть язык и о том, что мысль существует до языка, на уровне внеязыкового понимания (диаграммы Эйлера-Венна). Она достаточно разумна. Имеется в виду, что существует некий внутренний язык, вероятно, близкий к «языку» кодирования информации в нейронных сетях. Всякая мысль сначала формулируется на ментальном коде, потом переводится во внешний естественный язык. Правда, Пинкер в этой книге следовал в основном теории Хомского, так что у него ментальный код имел грамматический характер. Я же думаю, что там главное — хранение слов. В психолингвистике об этом тоже говорят, они употребляют понятие «ментальный лексикон», но у меня не сложилось понимание, каково определение этого ментального лексикона, как он организован и как соотносится с естественным языком и проблемой понимания. По-моему, эту проблему надо еще изучать, причем не только в психологии, но и в логике. Скажем, словосочетание «круглый квадрат» или любое другое абсурдное сочетание. Мы легко можем его сказать. Но можем ли мы его подумать? В каком смысле мы можем его подумать, а в каком смысле нет? Вообразить ведь точно не можем. Но ведь должна же при том и быть какая-то мысль, если мы его говорим. Может быть, это мысль чисто языковая? Но абсурд — это порождение далеко не только вербализма. Сейчас мы философией абсурда заниматься не можем, но вообще это тема серьезная.

Однако есть еще одна тема, связывающая высказывание языка и теорию субъектности. Это учение Ж. Деррида о том, что субъект порождается самим актом высказывания. Об этом пишет А. Ямпольская[71]. Она начинает с анализа перформативных высказываний Остина («Я обещаю»). Эти высказывания, согласно Остину, фундированы в социальной функции языка и сами поддерживают эту функцию, проводят связи между людьми.

«Когда мы обращаемся со словом к другому человеку, нечто происходит. Что же именно? согласно Остину, в этот момент возникают и/или фиксируются социальные обязательства, связывающие тех или иных участников коммуникации. эти условия, относящиеся к социальной функции языка, носят характер общественного уговора, “конвенциональной процедуры”»[72].

Однако для Деррида важно событие, которое производит речевой акт. Это событие не должно быть предсказуемым.

Несмотря на все оговорки, которые я счел нужным делать, когда шла речь об остиновской теории констатирующих и перформативных речевых актов, я долгое время считал, что перформативный речевой акт есть способ производства события. Сегодня я считаю, что перформатив на самом деле представляет собой утонченный способ нейтрализовать событие. Я совершаю речевой акт, подчиняясь определенным условиям, условностям, условным условностям. у меня есть способность так себя вести и производить событие актом речи. А значит, я могу или смею быть хозяином ситуации, принимая во внимание эти условности: могу, например, открыть заседание на конференции. Я могу сказать „да” во время бракосочетания и так далее. Но именно потому, что я оказываюсь хозяином ситуации, что я владею ею, оказывается, что эта власть над ситуацией ограничивает событийность события. Я нейтрализую событийность события именно перформативностью речевого акта»[73].

Деррида настаивает на другом: на том, что события должны формировать субъекта, а не субъект должен быть производителем события.