Взлёты и падения — неотъемлемое качество каждой науки. Но "для того, кто привык к крушению гипотез, кто научился находить им замену в виде новых, более убедительных обобщений, даже провалившаяся теория — на серый пепел дискредитированного настоящего, а предвестник нового и более оптимистичного будущего". Так говорил в своих размышлениях об истории науки американский писатель-фантаст Айзек Азимов.
Конечно, сокращение числа операций по пересадке сердца в клинике было оправдано удручающе медленным увеличением сроков жизни оперированных пациентов. Андриан Канторович, сделавший вторую в мире пересадку сердца через 4 дня после пересадки Барнарда, отказался от таких операций после третьей же попытки. Тогда он говорил журналистам: "Я прежде всего хирург. Хирургия — это то, что я хорошо знаю. Однако при пересадке сердца возникают проблемы другого рода, проблемы совместимости тканей. Ни я, ни мои помощники так и не смогли разрешить их". Другие были упорнее. Кристиан Барнард не раз сообщал в печати, что оставляет медицинскую практику ради организаторской и писательской деятельности, но через некоторое время, продумав новую схему пересадки сердца, вновь брался за скальпель.
Хирургические задачи способствовали рождению трансплантационной иммунологии, успехи иммунологии помогли хирургии получить первые ободряющие результаты. Теперь новые иммунологические поиски — главная, если не единственная, надежда научной хирургии, переживающей вынужденную остановку в своем нелегком пути.
Умеет ли иммунитет молчать?
... Ибо людям, желающим идти правильным путем, важно также знать и об уклонении.
В предыдущей главе было сказано о неожиданном противоречии, которое возникло сейчас в трансплантационной иммунологии: мы понимаем, почему чужеродный трансплантат отторгается, и не понимаем, почему приживается.
Из истории иммунологии известны случаи, когда Нобелевская премия по медицине присуждалась двум исследователям, шедшим к единой истине разными путями. Об этом говорилось в главе, посвящённой И. И. Мечникову и П. Эрлиху. Но были и иные примеры, когда высшая научная награда доставалась учёному, предсказавшему явление, и исследователю, доказавшему его в прямом эксперименте. Примером тому было присуждение Нобелевской премии 1960 г. австралийцу Фрэнку Бернету и англичанину Питеру Медавару за открытие иммунологической толерантности.
Американский научный обозреватель Д. Уилсон, автор широко известной книги об иммунологии "Тело и антитело" (М., Мир, 1974), назвал Бернета "несомненно, самым выдающимся учёным, которого выдвинула данная область науки, быть может, не менее значительным, чем в своё время новозеландский (а затем английский) физик Резерфорд". И в этом нет преувеличения. Именно Бернету принадлежит самая популярная, до настоящего времени не опровергнутая, клонально-селекционная теория иммунитета, объясняющая большинство разноликих иммунологических феноменов. Лишь в последние годы появились новые факты, объясняющие центральную проблему иммунологии — распознавание организмом "своего" и "несвоего", но и они не противоречат, по существу, гипотезе Бернета, предложенной им более 30 лет назад.
Еще мальчиком, увлекаясь коллекционированием жуков, Фрэнк привык соотносить частные биологические факты с общей эволюционной теорией. В 20-х годах, работая врачом-бактериологом в Мельбурнской больнице, Вернет доказал, что открытые французом д'Эррелем в 1917 г. бактериофаги (вирусы, паразитирующие на бактериях[7]
) являются не единой, а многообразной группой разных микроорганизмов. От изучения бактериофагов Вернет в 30-х годах перешёл к исследованию вирусов, в частности вируса гриппа (с его участием была получена одна из первых противогриппозных вакцин). Уже тогда его заинтересовало взаимодействие микробных антигенов с вырабатываемыми против них в организме антителами, которые подогнаны друг к другу, как ключ к замку.