Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Теперь, когда читаешь мемуары Давида Шраера-Петрова, его книжку о Сапгире, написанную в соавторстве с сыном, Максимом Д. Шраером, возникает ощущение, что в них продолжается и длится диалог двух поэтов, отвергнутых своей эпохой (ее казенным официозом), диалог, в котором нет принуждения, нет давления, а есть быстро и навсегда обретенное чувство творческого созвучия. Они были знакомы и дружны с конца 1950-х. Почти ровесники, но Сапгир постарше; возможно, это имело значение, но не в ракурсе творческой зависимости. Шраер-Петров и Сапгир могли встречаться часто, а могли и редко, могли запойно говорить о поэзии, а могли помолчать. Но за всем этим в их многолетнем дружеском общении стояла тема творческого выживания, тема сопротивления художника ватному воздуху унылой и мрачной, враждебной искусству позднесоветской эпохи, тема обретения внутренней свободы как необходимой предпосылки творческого акта.

Это созвучие поверх частных обстоятельств жизни, на волне творческого отщепенства, биографического изгойства (вопреки относительной успешности Сапгира как детского сочинителя, что только острее заставляло его воспринимать этот статус как форму крайне сомнительного компромисса с сермяжной социальностью), при остром разладе обоих с подцензурной литературой. Разладе, который у Сапгира не сокращался, а у Шраера-Петрова даже нарастал и стал бескомпромиссным разладом с властью и обществом. Это созвучие еврейской мелодии в душе русских поэтов, которая так или иначе трансформировалась в их творчестве. И наконец, созвучие духовной, творческой свободы, тем более ощутимой и, пожалуй, тем более желанной, чем меньше шансов она, обретенная раз и навсегда, оставляла для того, чтобы договориться с властью и комфортно сблизиться с литературной тусовкой, привыкшей к подцензурному полуговорению-полубормотанию.

Я бы к этому добавил также творческую перекличку поэтов и в аспекте взаимных посвящений, и в аспекте поиска максимально свободной (адекватной) формы для максимально конкретного содержания. Такое пребывание в поиске, в состоянии обновления смыслов выразилось однажды у Шраера-Петрова в посвященном Сапгиру стихотворении 1990 года «Словарь Даля»:

Бродить блукать плутать блуждать
Брести высокою травою
Брести глубокою водою
Броженье слова пробуждать

[Шраер-Петров 1992: 64].

Это стихотворение можно было бы назвать программным, но оно уж точно не директивное. Его инфинитивы передают не задание, а скорее состояние, объединяющее поэтов, название же отсылает к той свободной словесной стихии, которая наиболее, пожалуй, адекватно представлена именно в далевском Словаре живого великорусского языка. Живого, прежде всего.

Первые заметки Давида Шраера-Петрова о Сапгире появились еще в середине 1980-х годов. Это предисловие к книге «Черновики Пушкина» [Шраер, Шраер-Петров 2017: 227–230]. Тогда же и Сапгир проницательно написал о Шраере-Петрове – авторе книги-цикла «Невские стихи». (См. статью Андрея Ранчина в этом сборнике.) Сапгир соотносит его попутно с библейским царем Давидом (отмечая победоносный танец и, конечно, псалмы, которые Сапгир превратил в книгу русской поэзии) [Сапгир 1991: 35]. Последняя редакция книги «Генрих Сапгир. Классик авангарда» датирована 2017 годом. Мы найдем в ней утверждение, что «сапгироведение стремительно развивается» [Шраер, Шраер-Петров 2017:130]. Но, заметим apropos, в самой существенной и значительной части оно развивается именно неустанными усилиями Шраера-Петрова.

Так получилось, что свидетельством творческого общения двух поэтов нам апостериори предъявлен в гораздо большем объеме взгляд Шраера-Петрова на Сапгира – взгляд поэта, мемуариста и исследователя. Давид Шраер-Петров – наблюдатель, а равно и заинтересованный соучастник, очевидец-друг. Интимная аура воспоминаний сочетается со строгой аналитикой критика и литературоведа, и в сумме это дает сопряжение двух оптик при взгляде на один предмет.

Удивительная верность исследователя одной литературной теме, в общем-то, не должна нас удивлять после сказанного выше о литературном братстве Сапгира и Шраера-Петрова. Это, конечно, больше, чем просто исследовательский интерес. Это симпатическая склонность творческого характера и ощущение плавания на одном челне русской поэзии, воспоминание о совместном плавании. И это верность дружбе, ее обязательствам и залогам.

Лучшие свидетельские и дружеские воспоминания о Сапгире написаны Шраером-Петровым, причем по большей части еще при жизни поэта [Шраер-Петров 1994]. Сапгир успел прочитать первый вариант этого романа воспоминаний в рукописи и отозваться на него в 1993 году в письме Шраеру-Петрову (с разными соображениями относительно других персонажей воспоминаний и с решительным резюме):