Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Но это не следование моде, по поговорке: «Из моды в моду, остатки в воду». Это едва ли реакция на подводные изменения вкусов и приоритетов интеллигенции. Это не жонглирование рассудочными изобретениями и не произвольно-игровая смена ролей и масок. Точен в деталях и все-таки неправ в главном Виктор Кривулин, писавший:

…у Сапгира было много ролей, по крайней мере несколько различных литературных масок: официальный детский поэт и драматург, подпольный стихотворец-авангардист, впервые обратившийся к живой новомосковской речевой практике, сюрреалист, использовавший при создании поэтических текстов опыт современной живописи и киномонтажа, неоклассик, отважившийся «перебелить» черновики Пушкина, визионер-метафизик, озабоченный возвышенными поисками Бога путем поэзии, автор издевательских считалок, речевок, вошедших в фольклор (типа «Я хочу иметь детей От коробки скоростей»). Все это Сапгир. Его словесные маски суть масленичные, праздничные личины… [Кривулин б. д.].

То, что мы называем «ролью», то, что мы называем «маской», в нашем случае правильнее было бы именовать гранями романтической личности, не удовлетворенной тесными пределами существования, «гриМАСКОЙ боли», как формулирует Шраер-Петров [Шраер-Петров 2007:205]. Мне кажется, нет оснований сомневаться в том, что в поэзии Сапгира есть единый, пусть и трудноопределимый, личностный центр. Воля к обновлению – это не рассредоточение творческой личности, тем более не потеря ее.

Разные темы и ракурсы творчества Сапгира, отмеченные Шраером-Петровым, в разное время вызывали у меня отклик. Так, Давид Шраер-Петров часто возвращается к мысли об игровом начале у Генриха Сапгира. В комментариях к сапгировской книге «Терцихи Генриха Буфарева» точно угадано родство Сапгира с великим португальцем Фернандо Пессоа, «создавшим» несколько поэтов-гетеронимов; объяснено это явление гетеронима у Сапгира игрой «в классики и с классикой» [Шраер, Шраер-Петров 2017: 106]. Лет пятнадцать назад, когда я впервые осваивал свод текстов Шраера-Петрова о Сапгире, к самодовлению игры в поэзии я относился критично. Но сегодня и я бы не стал отделять игру от словотворчества. Нет нужды считать гетеронимию Сапгира выражением деперсонализации, клиническим случаем распада авторского «я», на манер персонажа Луиджи Пиранделло. И в случае Пессоа, и в случае Сапгира здесь скорее имеет место попытка нащупать новые ресурсы самопознания, объективировать субъективно-личное начало творчества.

Или еще один ракурс, определенный Шраером-Петровым: полифоничность, полирефлексивность свободного стиха у Сапгира [Шраер-Петров 2007: 200] – и полифоничность его личности. Он и футурист, и обэриут.

Также мне всегда казалось ценным умение Шраера-Петрова найти у Сапгира серьезность и глубину, неготовность воспринимать его (как часто бывает) оптимистом-жизнелюбом.

Сапгир, пожалуй, не русский юрод, и не пророк, и не шут. И не цадик. А кто? Кем еще может быть поэт? «Была ему звездная книга ясна, и с ним говорила речная волна…» Это Баратынский о Гёте («На смерть Гете», 1833) [Баратынский 1982: 140]. Эхо! Вот кто он. Фонтанирующее звуками бытие. Но прежде всего – эхо не других каких-то поэтов, а эхо бытия. Откуда-то из глубин несутся к нему шумы и звуки. И музыка сфер. Редко кто умел это услышать, различить хоть кусочком. Хоть двумя словами. А Сапгир – целыми фразами, без инерции и рутины, за пределами готовых, спящих форм… Но он был еще и общителен, демократичен, даже с привкусом неразборчивости, всему и всем давал слово. Или, по крайней мере, так многим казалось.

Вообще в XX веке мало уже оставалось родниковых ключей, мало места для наивной поэзии. У Сапгира найдется много культурных причуд, отделки и блеска, он творил и фигурно, и формалистично, и наивно, и искушенно. Иное дело, что для него и культура – как природа. Он берет ее как ничье. Как дождик в четверг.