Парашюты над Вислой

А, так вот куда уехали давешние винтовки, которые видел Костенко с радистом… Гениальный, твою мать, ход — накануне восстания вывозить оружие! Поляки…

— Хорошо, а рация вам зачем?

— Мы хотим захватить аэродром в Белянах. Чтобы туда прилетела наша польская спадохронова… парашютная бригада. З Англии…

Твою ж мать, да что ж они как дети малые?

— Парашютная бригада. На транспортных самолётах. Из Англии. Сюда, в Варшаву. Я правильно понял? И для этого вам нужна рация?

Ксёндз кивнул.

— Так.

Савушкину захотелось от бессилия заплакать. С трудом ему удалось сохранить спокойствие — хотя далось ему это крайне трудно.

— Они будут садиться днём? После перелёта в полторы тысячи километров? Над Северной Германией? Где у немцев мощная противовоздушная оборона, тысяча истребителей, прожекторы и радиопеленгаторы? И ваша бригада полетит днём?

— Так. Или ночью.

Ночью! Ночью, твою мать! Без посадочных огней! На незнакомую площадку! На которой даже не будет простейшей световой навигации — аэродром-то недостроен! Боже, за что ты лишил этих поляков разума!?!?

Ладно, успокоил себя Савушкин, в любом случае бригада эта своим ходом не полетит — а англичане такую безумную авантюру, даже не авантюру, а дикий бред — не одобрят и транспортников для самоубийства этой бригаде не дадут. Так что пущай здешние инсургенты позабавятся своими наполеоновскими планами, на выходе, скорее всего, получится пшик. Дай Бог, конечно…

— Хорошо, пан Чеслав. Рацию я вам завтра утром отдам, мы даже принесем вам её в костёл — чтобы у вас не было трудностей.

— Как я понимаю, вы завтра уезжаете?

— Именно так. Мы все сделали, что нам велело командование, и здесь нас больше ничего не держит.

Ксёндз кивнул. Затем печально улыбнулся и, положив ладонь на руку Савушкина, мягко промолвил:

— Пан капитан, не считайте нас уж совсем безумцами. Неужели вы действительно думаете, что я ничего не понимаю?

— В каком смысле? — удивился Савушкин.

— В том. Я знаю, сколько немецкого войска за последние дни ушло за Вислу. Я понимаю, что немцы не станут эвакуировать Варшаву. Я знаю, что силы наши малы, а немцы ещё очень могучи. Я видел их новые танки, как они их называют… «Пантеры». Я видел их пушки и иное оружие. Я понимаю, что в этих условиях восставать не можно. Но также я понимаю, что есть честь Польши. Мы позорно и бездарно проиграли войну в тридцать девятом. Наши вожди нас предали, наши генералы оказались глупцами или невежами в воинской науке. Это всё так. Почти пять лет немцы вытирали ноги о нас, поляках. Но не все поляки такие же болваны, как наш маршал Рыдз-Смиглы, или предатели, как Юлиан Сым. Нет. Мы проиграли свою войну — но у нас осталась честь. И во имя чести Польши мы начнем наше восстание…

Савушкин тяжело вздохнул.

— Это всё очень красиво, не буду спорить. Но с чисто военной точки зрения, ваше восстание — это авантюра с безусловным провалом в конце.

— Скорее всего, вы правы, пан капитан. Но это Польша, иногда честь здесь важнее жизни… — И старый ксёндз развёл руками.

Тут в дверь кабинета постучали.

— Смелее! — крикнул Савушкин. В дверь протиснулась голова радиста.

— Товарищ капитан, надо бы пошептаться…

— Пан Чеслав, я вас оставлю на пару минут… — но старик уже встал, и, улыбнувшись капитану, ответил:

— Мне пора. Завтра на рассвете я вас жду.

Как только ксёндз ушел — в кабинет вошёл Строганов.

— Ну? — бросил Савушкин радисту.

Вместо ответа тот протянул командиру листок со столбцами цифр и расшифровкой, наскоро накарябанной Строгановым внизу.

«Доложите отношение поляков к Польскому комитету национального освобождения. Срочно. Баранов». Вот те раз. Что это за комитет такой?

— Строганов, о чём это вообще?

Радист улыбнулся.

— А это, пока вы там танковые дивизии считали, в Польше новую власть наши замайстрячили. Вроде как в Хелме. Но позавчера наши взяли Люблин, и Костенко считает, что город взяли именно для этого комитета. Чтобы, значит, выглядело солидно. Всё ж Люблин — серьезный город, не Замостье какое-нибудь…

Вот чёрт, хоть ты догоняй этого ксендза… Ладно, завтра выясним.

— Радиограмму передал?

— А как же! В лучшем виде!

— Хорошо. Тогда ужин и отбой. Встаём за час до рассвета, в половину пятого по варшавскому, надо выспаться…

Так вот, значит, почему все же лондонские поляки решили начать восстание. Власть бояться потерять — вот и все дела. Бедный доверчивый ксёндз… Бог, гонор, Ойчизна… Как же легко этим беглым мерзавцам удалось задурить головы несчастным варшавянам! И ведь пойдут… Во имя того, чтобы мерзавцы удержались у власти — любой ценой. Любой! В том числе — ценой жизни этого славного и доброго старика, ценой жизни тех отважных, но необученных мальчишек в Кампиносской пуще… Мерзость какая-то!

С этими мыслями Савушкин и уснул.

* * *

— Товарищ капитан, время… — Голос Некрасова донёсся до Савушкина как будто из-под подушки, и настолько походил на продолжение сна, что поначалу капитан думал, что всё ещё спит, и голос снайпера ему просто чудится… Но нет. Надо вставать. Половина пятого утра, время. Ладно, после войны выспимся!