Пардес

– Вы, наверное, думаете, что это поднимается вода, – продолжал я, вызвав у Кайлы приглушенный смешок, – или что это Ковчег, но нет, эта часть справа скорее символизирует океан в сюрреалистическом смысле, вы согласны?

На меня устремили убийственный взгляд.

– Ничуть. Если честно, я называю такое “картина без смысла”. Но человек с более невежественным восприятием, пожалуй, усмотрит в ней… нечто в духе Кандинского.

– Точно, Кандинского, – согласился я. – Именно так.

Преподавательница нахмурилась:

– Вы довольно красноречивы для дилетанта, который представил миру такую… э-э… грязь.

Кайла ущипнула меня за щеку.

– Не провоцируйте его. Он любит литературу. Он любой мусор превращает в поэзию.

– Мусор? – переспросил я, когда наша преподавательница отошла. – То есть ты хочешь сказать, что твоя невероятно детальная, объективно впечатляющая картина… шедевр?

– Во всех смыслах слова.

– Но если вдуматься, чем отличаются эти два полотна?

– Угу, чем отличается Рембрандт от улыбающегося солнышка в очках, нарисованного дошколенком?

– Хорошо. – Я смешал на палитре желтый и индиго. – Что ты видишь на своей картине?

– Я не настолько талантлива в этой сфере, мистер Провидец Судного дня.

– В какой сфере? В литературоведении?

– Нет, в ее близкой родственнице, сфере галиматьи.

– Да ладно, ты же репетитор. Покажи своему ученику, как это делается.

– Ну хорошо. – Она указала на лицо девушки: – Она, бесспорно, красавица. Но настоящая ее сила – в отрицательной красоте.

– Уже что-то.

– Я серьезно. Посмотри на нее. Она знает это не хуже меня. Такая красавица – и одна, скованная по рукам и ногам, запертая в клетку.

Я скользнул взглядом по картине.

– Заумь какая-то. Я думал, ты скажешь, она символизирует Деметру, плодородие и наступление зимы.

– Хватит выпендриваться.

– Извини.

– Но ты понимаешь, что я имею в виду?

– Ну… может, ей и грустно. Однако одиночество – необязательно нравственный дефект. Порой оно… слагаемое обаяния.

– Непостижимая самовлюбленность, по-твоему, привлекательна?

– Я думаю, привлекательна оригинальность. – Я окинул взглядом позу Кайлы, ее глаза. – Да и какая разница, чего ей не хватает. Это придает ей полноты, а ее страданиям – достоинства.

Кайла фыркнула, окунула кисть в банку. На поверхность поднялись мутные краски.

– Я нарисовала ее не для того, чтобы придать ей достоинства. Я нарисовала ее, чтобы обладать ею.

– Как бы то ни было, – сказал я, – оно все равно чувствуется. Ее благородство или, не знаю, величие. Ощущение, будто ей нанесли рану, но тот, кто ее увидит, уже никогда не вернется.

– Не вернется к чему? Целомудрию? Радости?

Я пожал плечами:

– К себе прежней, какой бы она ни была.

Мы замолчали, покраснев от смущения, спрятались в работе: убрали за собой, написали свои имена в углу картин. Кайла неожиданно схватила самую тонкую кисть, окунула в черную краску и прочертила ровную полосу посередине чаши.

* * *

– Четыре пятых группы завалили тест, – объявил рабби Блум в нашу следующую встречу и оттолкнул “Путеводитель растерянных”[243]. – Уж не знаю почему. То ли от наших занятий нет толку, то ли они нужней, чем когда-либо.

– Не принимайте близко к сердцу, рав, – сказал Оливер. – Я регулярно заваливаю тесты. Поверьте, вы к этому привыкнете.

Эван нахмурился:

– Четыре пятых?

Рабби Блум помешал чай.

– К сожалению, мистер Старк.

– Как так вышло, что один из нас сдал?

Оливер с ухмылкой оглядел сидящих за столом.

– Да уж, рабби, при всем уважении, вы единственный в этом кабинете, у кого ничего не нашли бы. По крайней мере, я так полагаю. Впрочем, не мне судить.

Ноах поставил на стол бутылку “Гаторейда”.

– Получается, нас проверяли не всех?

– Меня проверяли точно, – сокрушенно сказал Амир. – Когда мама услышала результаты, залепила мне оплеуху. (Оливер захихикал и, чтобы успокоиться, сделал глоток воды, но тут же фыркнул.)

Эван впился в меня взглядом:

– Иден?

У меня горело лицо. Мои друзья медленно повернулись ко мне.

– Что? – спросил я.

– Молодец, – похвалил Оливер, – но где ты достал чистую мочу? И почему не поделился?

Я чересчур поспешно посмотрел на рабби Блума, точно ожидая молчаливого ответа на мои мысли.

– Смею вас заверить, все отобранные материалы держали в стерильных условиях и под охраной, – услужливо подсказал рабби Блум, притворяясь, будто не заметил моего взгляда. – Да и в любом случае чужие результаты никого не касаются. Я предпочел бы, чтобы вы беспокоились о том, что сами не сдали.

Эван рассмеялся:

– Никого не касаются? Рабби, пожалуйста, объясните нам, как так получилось, что у Идена ничего не нашли? Почему вы его защищаете?

Я ничего не сказал. Разумеется, я радовался, что удалось не попасться, но я во многом разделял досаду друзей – или как минимум недоумение. То, что мне поначалу показалось добрым порывом Джио, теперь вызывало все бо́льшие подозрения. Вряд ли Джио велели меня спасти, однако же я не мог отделаться от ощущения, что обвинение Эвана небеспочвенно.

– Джентльмены, – произнес рабби Блум, – дело серьезное.

– Вот только давайте без мелодрам, – попросил Оливер.