Пардес

Я проучился в “Коль Нешама” только год, по-прежнему не понимал, расширила академия мою вселенную или разрушила ее, и в последние учебные дни разрывался между нежеланием уходить и нежеланием возвращаться. Учителя прощались с нами, желали удачи на выпускных экзаменах, уверяли, что нас ждет великое будущее. (По крайней мере, большинство из нас; доктор Флауэрс ясно дала понять, что мне необязательно продолжать с ней общение.) Рабби Фельдман попросил нас считать его своим постоянным раввином и добавил, что надеется потанцевать на наших свадьбах. Доктор Портер силился подобрать добрые слова и в конце концов отметил, что намерения у нас хорошие, а порой это самое главное. Мистер Гарольд настоял, чтобы мы записали его домашний адрес и присылали ему письма. (“Только не электронные, – чересчур громко пояснил он. – Я не позволю внукам завести мне электронную почту. Чернила или смерть. То есть, конечно, не сейчас. Помирать мне еще рановато”.) Миссис Хартман, всегда державшаяся стоически, напутствовала нас напоследок в своем характерном стиле: “Прощанье в час разлуки несет с собою столько сладкой муки[277], но я не стану устраивать из этого представление, чтобы не заласкать вас до смерти”.

У нас прошло последнее занятие с рабби Блумом. Он хотел завершить “Естественной историей религии”. Мы обсуждали в основном нравственные и эмоциональные составляющие теологии, или, как сформулировал Оливер – с беззастенчиво красными глазами, – “что мы имеем с этой херни”.

– Эрнест Беккер[278], – хрипло проговорил рабби Блум (ему нездоровилось), – утверждал, что религия решила вопрос о смерти.

– Немаленький вопрос, – вставил Ноах.

– Фрейд более жесток: он писал, что вся эта штука – лишь способ подавления самых пылких наших желаний. Рав Соловейчик[279] посредством образа своего первого Адама заявлял: мы верим в Бога, потому что жаждем необъятного. – Рабби Блум устало улыбнулся. – Входит Юм, натуралист. Чему он приписывал это?

– Чувству, – ответил я и посмотрел на пустой стул, на котором обычно сидел Эван. В его отсутствие образовался вакуум власти. Почти весь год я хотел сидеть на его месте, хотел главенствовать и чтобы все склонялись предо мною. Но теперь мне не хотелось славы Эвана.

– Какого рода? – уточнил рабби Блум.

– Боязни, – сказал я.

– Именно с этого мы и начали. – Рабби Блум вытер нос платком. – С боязни будущего. Боязни своей слабости. Боязни своего потенциала. Боязни своих желаний. Я допускаю, что Юм смотрел в направлении, которое я не жалую, и винил религию в любых неприятных последствиях. Соперничестве. Нетерпимости. Нечестности. Полнейшем непонимании нравственной истины. Прав ли он? Не могу ответить определенно. В конце концов, он был умнее меня.

– И псих, – добавил Амир. – Он явно был псих.

– Верно, – согласился рабби Блум. – И все же кое в чем он прав: наше стремление верить в единого Бога проистекает не из желания контролировать, а из желания чувствовать.

– Что чувствовать? – спросил Ноах.

– Всё. – Рабби Блум обратился к выделенному маркером абзацу в книге. – Сильнее всего на нас влияет то, что Юм называет “простыми чувствами человеческой жизни”. Забота о благополучии. Тревога за будущее. Стремление к романтическим отношениям, уважению, счастью. Страх умереть. Настоятельная потребность в пище, деньгах, комфорте. Понимаете? – Он кивнул себе, не дожидаясь нашего ответа. – Пробираясь сквозь многочисленные события, из которых и состоит жизнь человека, мы волнуемся, пугаемся, смеемся, дрожим, плачем, любим и в конце концов приходим к озарению: “И в этом беспорядочном зрелище их смущенные, изумленные очи усматривают первые смутные проявления божества”[280].

– Так что вы хотите сказать? – грубо спросил Оливер. – Что мы всё это выдумали? И все наши потуги – один большой фарс?

– И да и нет, – сказал рабби Блум. – Бог есть нечто – некто, – в ком мы всегда нуждаемся. Он – супостат, на которого мы восстаем, и утешение, которого мы алчем. Мы нуждаемся в Нем, когда нам нужно поблагодарить нечто большее, чем мы сами, и обвинить нечто большее, чем мы сами. Мы нуждаемся в Нем, чтобы чувствовать, будто мы не одиноки, мы нуждаемся в Нем, чтобы чувствовать, будто это не мы виноваты в том, что одиноки. Мы нуждаемся в Нем в радости, когда мы хотим счастья, мира, покоя, но мы нуждаемся в Нем и в скорби, когда имеем дело со страхом, утратой, безумием. – Он примолк, посмотрел на пустующий стул. – Мы нуждаемся в Нем больше, чем Он нуждается в нас. И я полагаю, в этом вся соль. Так выдумали мы Его или нет? – Рабби Блум пожал плечами, закрыл томик Юма и утомленно улыбнулся. – Какая разница.

* * *

Кайла заехала после уроков. Я ожидал неизбежной ссоры: я ни разу не извинился за то, что отменил встречу, я редко отвечал на ее сообщения и звонки, я не замечал ее в школе. На Кайле был мешковатый свитер, волосы собраны в хвост. Когда дверь в мою комнату закрылась, я предложил Кайле скотча. Она отказалась. Я налил себе.

– Ты слишком много пьешь, – заметила она.

Я сел на кровать рядом с нею.

– Да, ты, пожалуй, права.