Пардес

– Ума не приложу, что ты пытаешься доказать. Что ты несчастлив?

– Возможно. Сам не знаю.

– Ари.

Я не ответил. Опустил голову ей на плечо. Она не отодвинулась.

– Тебе почему-то всегда было наплевать, как сложатся наши отношения.

– Неправда. – Я уткнулся лицом в ее свитер. – Не наплевать.

– Я тебе больше не верю.

– Но ведь отношения все-таки складывались, – возразил я, – какое-то время.

Она печально улыбнулась:

– Конечно. Пока я обманывала себя.

Я выпрямился, прислонился к стене.

– Надеюсь, ты это не всерьез.

– Но ведь это правда, разве нет? Все мы, каждый из нас обманывает себя, верит в то, будто другой любит его так же, как он.

Ужасная пауза, во время которой я отчего-то вспомнил, что Эдвард из “Солдат всегда солдат”[281] так и не смог полюбить Леонору. “Но вот тянуть к ней его не тянуло. На самом деле, мне кажется, он не любил ее потому, что она никогда не грустила”[282].

– Просто… – невозмутимо продолжала Кайла, сложив руки на коленях, – вначале ты был другим. Более невинным, да, поразительно наивным, очаровательно наивным, но в тебе… не знаю, в тебе было больше содержания. – Ее манера речи напомнила мне кое-кого другого. Даже ее паузы казались намеренными.

– Ясно. А теперь? Какой я теперь?

Кивнула, оскалилась.

Я отпил глоток скотча.

– Проклят, как все?

– Нет. Ты никогда не будешь как все, и мне все равно, насколько сильно тебе этого хочется.

Мы неловко помолчали.

– Позавчера вечером, – я поставил стакан на пол, – когда я отменил ужин…

Она закрыла глаза.

– Думаешь, я хочу это услышать?

– Я был с Софией.

– Ты имеешь в виду “был” в смысле…

У меня зазвенело в ушах. Голос превратился в последовательность смутных звуков, лишенных смысла.

– Прости меня, Кайла.

Она кивнула, она ушла.

* * *

От Эвана вестей не было. Ноах поехал навестить его, но получил ответ, что гостей пока не пускают. Амир звонил раз пять, но его послали. Оливер попытался передать “типа корзину с подарками”; администратор сообщил ему, что Эван сейчас не заинтересован в подарках. Я не делал ничего – от страха, что в конце концов Эван и остальные упрекнут меня в том, что я поступил так, а не иначе.

Рука заживала хорошо. Доктор Фридман обещал снять гипс перед выпускными экзаменами. Не помешает ли мне гипс сдавать экзамены? Не понадобится ли справка? Я ответил – нет, спасибо. Ничего не нужно.

Вместо того чтобы заниматься, я тратил время даром; я знал, что так и будет. Колледж мне не светил, и мною все сильнее овладевало пугающее безразличие не только к оценкам, но и к собственному сознательному саморазрушению. На свободной неделе я не готовился к экзаменам, а читал “Фауста”. Ездил с Софией на пляж, когда ей хотелось отдохнуть от учебников. Машинально тренировался. Неторопливо переходил через улицу, чтобы покурить, съесть испеченное Синтией, постучать по мячам для гольфа. Наведывался с Оливером в “Трес амигос”, его подружка-официантка таскала нам кружку за кружкой светлое пиво, потом мы, пошатываясь, выходили на улицу, в знойное флоридское марево, и звонили Ребекке, чтобы приехала нас забрать. (Как-то сначала позвонили Амиру, но он безвылазно сидел дома и занимался, а потому быстро повесил трубку; фоном доносились вопли его матери.) Засыпать мне становилось все труднее и труднее, особенно если перед этим не накурился.

А потом настали экзамены. Биологию я сдал кошмарно – почти весь экзамен рисовал каракули, один раз поймал взгляд Софии и фыркнул. Легко и быстро разделался с Гемарой, выстрадал математику, нетерпеливо высидел историю (“Назовите предпосылки восстания евреев против Констанция Галла в 351 году н. э.”). А вот на экзамене по литературе было интересно, сочинение я писал о “Печали по листьям”[283]. Сдавая работу, я осознал, не без досады, что трижды прибег к одной и той же цитате: “…чтобы он видел, что они мертвы”.

После иврита, последнего экзамена, я застал у моего шкафчика рабби Блума. Я отметил, что, дожидаясь меня, он не писал сообщений и не читал, но стоял неподвижно, погруженный в раздумья.

– Мистер Иден, – приветливо произнес он, глядя на меня, – как прошел последний экзамен в вашей школьной жизни?

Мысль о том, чтобы снова соврать, внушала мне отвращение.

– Плохо.

Он рассмеялся.

– Живительная честность, но вам нечего опасаться. Все образуется. Так всегда и бывает, не правда ли?

Я отпер шкафчик – правда, справился не сразу.

– Может, и так.

– Между прочим, – добавил он, – у меня вы занимались отлично.

– Но ведь за эти занятия оценки не ставят.

– Полагаете, вы не заслужили оценку? Позволю себе заметить, список литературы у вас был не меньше, чем на основных уроках.

– И интереснее.

Он поправил галстук, оглядел коридор. Ни души.

– Я хотел поговорить с вами.

Я запер шкафчик.

– У вас в кабинете?

– Можно и здесь.

Я поставил рюкзак на пол. Из соседнего кабинета вышел Донни, направился к нам, подозрительно спрятав руки в карманы. Заметил рабби Блума, мельком улыбнулся и припустил в другую сторону.

– Во-первых, хочу сказать вот что: я знаю, есть вещи, которые вы не рассказываете никому, но смею надеяться, что однажды вы поделитесь со мною – когда будете готовы.