Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)

Полуденная служба прошла как обычно. На этот раз проповедь читал Шампендаль, а его голос действовал на паству как снотворное. Я бы не удивился, если бы к голосам певчих присоединился храп из зала. Однако слова Квазимодо не давали мне покоя. Что он имел в виду? Что он увидел своим единственным глазом?

В ризнице я поднял руки над свечой и разглядел их как следует. Действительно, это не были руки человека, перебирающего фолианты весь день. Ногти мои были обломаны до мяса, будто я карабкался по шершавой каменной стене, а сами кончики воспалены. Удивительно, что я не чувствовал боли. Интересно, замечали ли ссадины прихожане, когда принимали из моих рук причастие?

После службы я вышел на Гревскую площадь посмотреть на виселицу. Она была почти готова. Рабочие укрепляли основу мрачного изваяния, напевая уличную песенку под звон молотков. Второстепенный, ненавязчивый мотив в городской симфонии!

Проходя мимо Крысиной Норы, я вдруг заметил, что из неё не раздаётся характерное рычание. Заглянув внутрь сквозь решётку, я обнаружил, что келья была пуста. Неужели пока я бездельничал в покоях епископа, Гудула умерла? Как я мог пропустить такое событие? Интересно, где её похоронили?

О том, что на самом деле случилось, я узнал от органиста, которого подкармливал Лаваль и который передавал все новости в Реймс. Мальчишка поведал, что Гудула никуда не делась из Парижа. Она жила и здравствовала. Узнав о поимке и приговоре цыганки, затворница потребовала, чтобы её выпустили. Наконец-то Господь внял её молитвам и даровал ей правосудие. Ей хотелось присутствовать на казни и стоять в первом ряду.

Так как никто из приличных горожан не согласился бы её приютить, она поселилась в лачуге у моста святого Михаила. Фалурдель сильно сдала после стычки с солдатами ночного дозора. Эти молодцы обработали её на славу. Много ли было надо старым хрупким костям? В зале суда вид у неё был весьма плачевный. Я заметил, как она волочила ногу и как её левая рука болталась вдоль тела, точно плеть. А самым ужасным было то, что у неё убавилось постояльцев. Комната святой Марты, которая когда-то пользовалась таким спросом благодаря своему укромному расположению и живописному виду на реку, превратилась в адскую дыру. Никто из постояльцев не смел подняться на чердак. Россказни про монаха-привидение, выходящего из стены, отпугивали самых храбрых. Сдача комнаты была главным доходом для старухи. Пряжу её никто не покупал, так как нить была грязной и неровной. Покалеченная и нищая, Фалурдель осталась совсем одна на свете. Бестолковый внучатый племянник, который жил с ней, был не в счёт. Мальчишка только и делал, что копошился в золе и расшатывал и без того хромые стулья.

Разумеется, когда на пороге лачуги появилась относительно бодрая тридцатишестилетняя женщина и предложила помощь по дому в обмен за кров, Фалурдель была не в силах отказаться. За пятнадцать лет в каменном мешке Гудула не ослабла телом. Красота её истаяла, а сила физическая удвоилась. Я сам видел, как она таскала по келье огромный камень, укачивая его на руках, точно младенца. Под рубищем виднелись упругие мышцы. При этом много пищи для неё не требовалась. Гудула научилась перебиваться корками и лепёшками.

За несколько дней до казни я решил навестить двух женщин. Да, у меня хватило дерзости, бесстыдства и безумия вернуться на место преступления, как ни в чём не бывало.

Дверь открыла Гудула, вернее, не открыла, а распахнула, будто долгожданному гостю. Вместо дикого, нелюдимого существа я увидел гордую хозяйку дома. Рубище сменилось белой сорочкой, застиранной, но добротной, и юбкой из грубого сукна в синюю и красную полоску. Новую одежду ей, скорее всего, подкинули матроны из Этьен-Одри, те самые чистоплюйки, которые не пожелали дать ей приюта под своим кровом. Её седые патлы были вымыты, расчёсаны и уложены узлом на затылке. Как ни странно, лоб у неё был гладок. Вокруг бескровных губ залегли морщины, но чело было ясно и спокойно. Несомненно, весть о предстоящей казни имела к этому непосредственное отношение.

С радушной фамильярностью, она взяла меня за рукав и провела внутрь. В углу на тюфяке почивала старая хозяйка притона. В сущности, это была груда костей, шевелившихся под тряпками.

— Матушка Фалурдель, у нас гость, — сказала Гудула, когда я встал у ложа. — Знаете, что это за человек?

— Монах-привидение, — буркнула старая карга.

— Ошиблись, матушка. Перед вами архидьякон Жосасский, божий человек.

Меня поразило то, как ласково и почтенно бывшая вретишница обращалась со старой шлюхой.

— Все они на одно лицо, — старуха отмахнулась сухой клешнёй. — Думаешь, это первый поп, который ко мне пожаловал под покровом ночи?

На такой стадии немощи Фалурдель уже не боялась навлечь на себя гнев духовника. Действительно, что я мог ей сделать? Присев на край сырого тюфяка, я взял её холодную морщинистую руку в свою.