Париж: анатомия великого города

Нет сомнения, что страх и фантазии буржуазии о поджигательницах вызваны тем, что среди вожаков Парижской Коммуны действительно присутствовали женщины, что, возможно, стало величайшим достижением той смуты. Худшей из них (во всяком случае, по мнению политиков правого крыла) была Луиза Мишель по прозвищу Красная Дева — поэтесса, школьная учительница и анархистка. В 1850-х она открывала бесплатные школы, в которых проповедовала свои республиканские убеждения. Этим она навлекла на себя гнев полиции и, соответственно, сблизилась с диссидентами, подобными Жюлю Валлесу и Эжену Сю. Во время Коммуны она вступила в Национальную гвардию и сражалась наравне с мужчинами, организовала центральный комитет Женского союза. Мишель свято верила, что революционерки борются яростнее мужчин, потому что подверглись большему гнету. Ее назвали Красной Девой из-за отказа выйти замуж, что не помешало ей, однако, во имя полной свободы завести сонм любовников. За один день 18 марта Луиза Мишель сделалась легендой: не страшась пушечных ядер и пуль, она стояла на баррикаде и махала красным флагом перед строем версальских солдат.

Но все эти геройские поступки не пошли впрок. Пока пылал центр Парижа, отряды коммунаров отступали в восточные округа столицы. Наступающие версальцы уничтожали всех, кто попадался им на пути. Были среди убитых и беспризорники, сотни которых храбро сражались у Шато д’О, но были беспощадно расстреляны. Улицы потемнели от крови. Страшнее всего были недомыслие и автоматизм, с которым вершились подобные зверства; по всему городу сотни и тысячи горожан пали перед расстрельными командами, их тела складывали в кучи, а хоронили лишь позднее. К запаху пожаров примешалось зловоние горящей плоти, свертывающейся крови и гниющего мяса.

Лояльная Версалю пресса только подзуживала войска. «Париж потерял моральное право называться столицей Франции, — голосила «Le Soir», — и если он избежит огненной кары с небес, то от человеческого презрения не избавится никогда». До конца мая убийства продолжались; город презирали, но не жалели. Маркиз де Галлифе, утонченный садист, известный еще до войны, превзошел себя в жестокости: обняв любовницу, пальцем показывал на тех, кого оставит в живых, а кого казнит.

Последним рубежом обороны коммунаров стало кладбище Пер-Лашез, расположенное в самом сердце рабочего района Бельвиль. Обреченные, но решительно настроенные коммунары погибли в перестрелке на его дорожках среди могил Бальзака, Нерваля, Шарля Нодье и Казимира Делавиня. Выживших в побоище переловили, выстроили у восточной стены кладбища и расстреляли. На этом же месте всех «подозреваемых», арестованных в следующие дни и даже месяцы, расстреливали с помощью последнего достижения технического прогресса — пулемета: сотни граждан были казнены без особого труда для палачей. По всему городу без всяких церемоний хоронили коммунаров. Не слишком щепетильные жители столицы пробирались среди тысяч тел, лежавших по всему Трокадеро. Несколько дней беспрерывно шел дождь, улицы превратились в грязный и опасный лабиринт, в котором в клубах дыма прятались снайперы-коммунары и бродили патрули версальских войск. Сторонники правительства открыто ликовали: враждебно настроенный к простолюдинам журналист Шарль Луандр объявил, что для него счастьем было увидеть конец «оргии власти, вина, похоти и крови, известной под именем Коммуны».

Последнюю баррикаду на улице Рампоне в Бельвиле разгромили 28 мая. Некий снайпер держался против версальцев несколько часов, а потом скрылся, оставшись неузнанным и на свободе. «На сегодня борьба окончена», — объявил командующий подавлением бунта маршал Макмагон.

Глава тридцать четвертая После оргии

Период с 1880-х годов и до начала Первой мировой войны в первую четверть XX столетия назвали la belle époque — «прекрасной эпохой». Термин этот придумали французские журналисты и историки, ужаснувшиеся ожесточенностью столкновений и ностальгирующие по идиллии жизни довоенного Парижа. Город идеализировали, называя его столицей искусства, эротики, музыки, поэзии, кухни, литературы, философии и ничем не ограниченного гедонизма. Причиной тому стала уникальная красота Парижа. Культурная жизнь города была богата, его кабаре, бары, театры и рестораны влекли интеллектуалов, художников и искателей удовольствий со всего мира.

Именно мегаполис периода «прекрасной эпохи» создал тот образ, который по сей день тревожит воображение туристов всего мира. Но даже на пике лучших времен, когда «город-светоч» поражал воображение планеты красой и стилем, Париж раздирали жестокие противоречия. Если точнее, за несколько быстро пролетевших десятилетий избавиться от тяжелого бремени насилия было нелегко. «Невинная благостность» тех лет — не более чем опасная иллюзия, досужий миф. Под поверхностным благополучием дремала катастрофа, коренившаяся в неразрешенных конфликтах и ядовитых обидах прошлого.