Париж: анатомия великого города

Отчет о переписи налогоплательщиков Филиппа «Le Livre de la Taille de Paris» («Книга податей Парижа») в деталях описывает столицу. Из этого компендиума мы видим, например, что на улице Кинкемпуа, проходившей неподалеку от собора Нотр-Дам, вполне гармонично уживались рыцари, смерды, слуги и ремесленники. Имена горожан звучат со старинным простодушием — здесь каждый определялся, как в деревне, по происхождению или профессии: например, Жанно де Нантерр (Жан из Нантерра), Жеан ла Норманн (Жеан-нормандец), Робер ле Макон (Робер-каменщик), Жюльен де ла Рюэль (Жюльен с маленькой улочки). Женщин различали примерно так же: дама Агнесс или дама Ажас ла Савоньер (госпожа Ажас, делающая мыло).

Это был город простых людей, где провинциальный трувер[47] Рютбеф бродил по улицам и издевался над жадными горожанами, жуликами-политиками и злыми священниками. У него это получалось очень даже неплохо; может, оттого, что Рютбеф сам был провинциалом. Родился он примерно в 1230 году в Шампани, а в 1248-м приехал в Париж с целью поступить в университет. Здесь он тесно общался с «голиардами» — бедными клириками, которые, несмотря на всю свою образованность, не могли найти работы ни в лоне церкви, ни при дворе и имели привычку громко стенать и сетовать на латыни на свои беды. Возможно, именно эти разочарованные мудрецы дали поэту кличку «Рютбеф», «неотесанный бык», символизировавшую поведение и статус провинциала в столице.

Вскоре трувер забросил учебу и подался в уличные жонглеры, выступал на рынках и площадях вокруг холма Святой Женевьевы. Жонглерами называли всех уличных актеров (от латинского «joculatores» — игрок или актер), в каком-то смысле прямых потомков мимов и гистрионов — музыкантов, певцов, акробатов и трубадуров, странствовавших по городам Священной Римской империи. Рютбеф писал сатиру, споря с окружающими и самим собой. Он не закрывал глаза на тот факт, что средний парижанин — это помесь эгоизма и жестокости.

В своих «Поэмах о несчастьях» (Les Poèmes de L’Infortune) Рютбеф создает портрет жестокого города, далекого от великолепия королевских дворцов. Замысловатые, а иногда гротескные стихи созданы в форме обращений-причитаний, какими нищие выпрашивают подаяния. Они блестяще сочетают истинную поэзию и пафос, с которым Рютбеф клеймит себя как неизлечимого игрока, «не помнящего горя соседа, но лишь собственное свое».

В Париже Рютбефа беднота живет в сознании близости собственного конца: они пьют («выпивая целые реки»), едят («обжираясь надеждой») и прелюбодействуют («словно крысы в стогу») с демонической энергией проклятых. Однако Рютбеф мог быть сердобольным. В стихотворении «Бродяги с Гревской площади» он сочувствует бедняку, который «не имеет одежды и обуви, а его кусают черные и белые мухи (снег и град)». Важнее другое — отличные от традиционной поэзии того времени стихи Рютбефа обращаются напрямую к «бродяге» (бедняку или крестьянину), одобряют и порицают его. Такое прямое обращение и участие в жизни простонародья проявится лишь двумя столетиями позже в стихах Франсуа Вийона. Именно Рютбеф стал основоположником традиции парижского поэтического направления, эхом которого отозвались «смердящие тени» мрачного города Бодлера.

Полиция и воры

В Париже Рютбефа царило беззаконие: убийства и ограбления были делом привычным, а проституция — неотъемлемой составляющей жизни столицы. Поэт не раз в своих стихах язвительно обращался с просьбой к королю: уж, коль нет возможности покарать «честных мужей» города, то пусть хоть не мешает. В XIII веке правительство все же попыталось навести общественный порядок.

Одним из самых видных достижений Филиппа-Августа, например, стала организация эффективной полицейской системы. Началось все в 1190 году с назначения чиновников-бальи, которые должны были, пока король и его приближенные находятся в крестовом походе, поддерживать закон и порядок в городе. На деле эти чиновники не столько стояли на страже законности, сколько предотвращали диверсии, стали своеобразными телохранителями Филиппа. Бальи часто называли «Les Ribands»[48] или «Ribauz» — словом этим, связанным с английским «ribaldry»[49], называли солдатню, появлявшуюся после военной кампании на завоеванных территориях для насилия и грабежа. Вскоре это выражение распространилось в Париже как определение распущенного и безнравственного поведения. По понятным причинам вооруженный и чванливый «ribald» не вызывал доверия у парижан.