Париж никогда тебя не оставит

Он поднял руки и опустил их ей на бедра. Вот уже много лет, сидя напротив него на летучках или за письменным столом, да в тысяче ситуаций, она замечала его руки. Ладони широкие, пальцы сильные и мускулистые от постоянного толкания колес. Эти руки не назовешь изящными или красивыми, как у хирурга или пианиста, но они вызывали восхищение. А еще они были удивительно нежными. Ей случалось видеть, как он в раздражении ломает этими пальцами карандаши или нетерпеливо разворачивает коляску, но – за одним исключением, когда она наблюдала, как он перелистывает страницы первого издания «Алого знака доблести»[46], – она никогда не видела, чтобы эти пальцы вели себя настолько чутко и деликатно, прикасаясь к чему-либо. Нет, не видела – чувствовала.

Затем осторожно, еле заметным движением, он развернул ее боком и притянул к себе на колени так, что теперь они сидели под прямым углом относительно друг друга. Его рука легла ей на талию. Она не знала, куда девать свои. Сложила их на коленях. Подняла. Скрестила на груди. Снова положила на колени. Свободной рукой он взял ее за руки и обвил ими свою шею.

– Можешь притвориться, будто мы танцуем, – сказал он, крутанул колесо, и они выкатились из кабинета в лабиринт секретарских столов, занимавший общий холл. Он свернул направо, огибая один стол, потом налево, вокруг другого, снял руку с ее талии, чтобы поправить курс, потом вернул руку на место, и они понеслись прямо по центральному проходу. Под конец он сделал лихой разворот, и вот они снова несутся куда-то вбок, каким-то чудом не задевая стулья, углы столов, мусорные корзины, а он разгоняется все сильнее и сильнее. Он снова круто свернул, едва не опрокинув коляску, и отпустил ее, чтобы выровнять курс.

– Осторожно! – вскрикнула она.

– Пассажиры не рулят! – крикнул он в ответ.

Эйфория в его голосе была заразительна – и надрывала сердце. Подумать только, вот это и значило для него пуститься во все тяжкие…

Он пронесся коридором в кабинет Карла Ковингтона, потом вокруг его стола – раз, другой. За темными окнами промелькнула размазавшимся световым пятном, точно фантасмагорическое видение, верхушка небоскреба Крайслер. От этого зрелища у нее закружилась голова. Она повисла у него на шее. Его рука сильнее стиснула ее талию.

А потом они снова очутились в коридоре, повернули налево, потом снова налево, в кабинет Фейт Сильвер. Фотографии женщин в длинных облегающих платьях по моде тридцатых годов и в шляпках-клош и мужчин с галстуками-бабочками и сардоническими улыбками, групповые снимки, где все сидят вокруг стола, улыбаясь в камеру, промелькнули так быстро, что слились в один киноряд.

И вот они уже в кабинке у Билла Куоррелза, огибают стол, снова выкатываются наружу и по коридору в корректорский отдел, лавируют между четырьмя стоящими здесь столами, снова в коридор и в кабинет управляющего отделом продаж. Время от времени он убирал руку с ее талии, чтобы подправить курс, но рука всегда возвращалась на место.

– Осторожно! – опять вскрикнула она испуганно, когда они, казалось, лишь чудом избежали столкновения с книжным шкафом.

– Расслабься, ты здесь со Стирлингом Моссом[47] от колясочников, – почти пропел он, и снова ее поразило в его голосе прорывающееся сквозь радость отчаяние.

Они промчались сквозь открытое пространство перед лифтами, мимо приемной стойки, вдоль по коридору и, наконец, обратно в его кабинет.

Он остановился. Его дыхание разрывало тишину. Она дышала почти так же тяжело. У него хотя бы было оправдание, он толкал коляску, она же только отчаянно за него цеплялась. Шарлотт приподнялась. Его рука крепче сжалась вокруг ее талии. Несколько секунд оба сидели неподвижно. Она чувствовала его взгляд, сама же смотрела в окно, за которым снова сиял Крайслер-билдинг, но с другого ракурса и теперь совершенно неподвижный – не размазанное пятно, а тиара из света, венчающая ночь. Ее вдруг поразило осознание, что самые страстные моменты в ее жизни всегда омрачала тень войны и страха. Она повернула к нему лицо.

На вкус он был как виски. Или, может, это вкус виски остался у нее во рту. Изогнувшись, она прижалась к нему сильнее. Он снял с колеса руку и обнял ее. Казалось бы, в кресле им должно быть неловко, но ничего подобного. Это было самой естественной вещью на свете.

Она так никогда и не смогла понять, что ее остановило. Не было никакого deus ex machina – по крайней мере, в реальности. Не ворвалась в кабинет никакая уборщица. Ханна не явилась забрать своего супруга. Даже телефон не зазвонил. Бог из машины был у нее в голове. Как она могла читать дочери нотации насчет морального компаса, когда ее собственный был лишен всякого чувства направления?