Париж никогда тебя не оставит

– Может, будут еще, – говорит он, но по его тону она понимает, что думает он не о полицейских машинах. Его щетина царапает ей лоб, а потом он наклоняет голову к ее губам. Она говорит себе отодвинуться, но не в силах. Спазм внизу живота слишком ей знаком, слишком настойчив. Ей стыдно. Она бесстыдна. У нее нет воли, но у ее тела – есть. Оно борется за то, чтобы вернуться к жизни. Ее шатает к нему, и она поднимает лицо к нему навстречу. Он расстегивает кофту, в которой она теперь спит, потом руки проникают под ее ночную рубашку. Она умудряется подавить стон, но свои руки она уже не контролирует. Пальцы расстегивают мундир, стягивают с него ненавистную форму. Ее снова начинает трясти. Виной тому весь ужас этой ночи, и облегчение, и прикосновение к его коже. О, как же она скучала по этому прикосновению. И вот это-то воспоминание, это ощущение кожи Лорана под пальцами останавливает ее. Она уворачивается, натягивает рубашку на грудь, прижимает к себе кофту. Ничего не говорит. Ей и не нужно.

Он стоит, глядя на нее сверху вниз. В темноте видны только его глаза. Она ожидала гнева. Она видит печаль.

Он застегивает мундир, одергивает его и направляется к дверям. Паркет скрипит под его сапогами. Его тень, словно призрак, скользит в ночи. Он протягивает руку к двери. Колокольчик рвет тишину на клочки. И внутри у нее тоже что-то рвется. Она уже у двери.

– Джулиан. – В первый раз произносит она его имя.

Стыд потом вернется. Как только она могла заняться любовью с врагом? Враг-любовник. Это просто отвратительно. Она отвратительна. Но все это придет потом. Она садится на него верхом прямо в том самом кресле. Что еще хуже, но о кресле она будет думать тоже потом, не сейчас. Она вцепляется в него руками и ногами, впивается ртом: и тело ее, и душа изголодались за годы одиночества, и страха, и самоотрицания. Движимый тем же голодом и одиночеством, и – хотя тогда она еще об этом не знает – гораздо более сильным чувством стыда и страха, он поднимается ей навстречу, внутрь нее. Они сплетены вместе, рот ко рту, кожа к коже, член к вагине. К тому времени, как они заканчивают, – нет, закончить они не смогут никогда, – к тому времени, как они останавливаются, окна магазина серы от рассвета и тонкий луч, словно палец, перебирает разбросанные по улице после вчерашней облавы предметы. Это зрелище для нее – словно плевок в душу. Она слезает с него, отворачивается от окна и того, что за ним, натягивает ночную рубашку, просовывает руки в рукава кофты, застегивается. Он все еще сидит в кресле – том самом кресле. Ей хочется выдернуть его из кресла и вышвырнуть вон из магазина. Дело не в том, что кто-то может пройти мимо по улице и увидеть их. Дело в том ужасе, который она испытывает при мысли о собственном поступке. У выражения «враг-любовник», которое ночью было исполнено такой эротики, теперь какой-то отвратительный, тошнотворный привкус.

Она подбирает с пола его лежавшую кучкой одежду и протягивает ему. Он забирает у нее вещи и встает. Тогда-то она это и видит. Раньше было слишком темно и она испытывала слишком большое желание, чтобы заметить. Теперь, в сером утреннем свете и под холодным взглядом ее собственной совести, она замечает. Он совсем не как Лоран. Пенис Лорана был гладким. Ее пальцы сжимались вокруг воспоминания о нем. А у него вокруг головки какой-то неровный ободок.

Он прослеживает ее взгляд.

– В детстве у меня была инфекция, – поясняет он.

Она отворачивается. Они снова чужие друг другу. Нет, они друг другу враги. Его признания ей не нужны.

Она говорит ему поспешить. Он заканчивает одеваться и делает к ней шаг. Она отступает, пересекает магазин, открывает дверь. Он следует за ней и, положив руку на дверь, захлопывает ее.

– Я не хочу тебе лгать. Я не могу тебе лгать.

Она не понимает, о чем он. О любви они не говорили. Они вообще не разговаривали. И если бы он попытался сказать, что любит, она бы его остановила.

– У меня не было в детстве никакой инфекции. Эту историю я держу наготове для других офицеров и докторов. На тот случай, если спросят.

Она не понимает, о чем он говорит. Она не хочет знать. Она снова тянется к двери. Он удерживает ее закрытой.

– Я еврей.

Ее снова переполняет ненависть к нему.

– Это не смешно.

– Я не шучу. Я еврей.

Она поднимает на него глаза:

– Ты – нацистский солдат.

– Я немецкий солдат. Немецко-еврейский солдат.

Она мотает головой:

– Это невозможно.

– Нас тысячи. В основном полукровки, но немало и таких, которые евреи на сто процентов, как я.

– Просто уйди. Пожалуйста, – произносит она и уходит от него на другой конец магазина.

Он следует за ней.

– Меня призвали еще до войны. Потом, в девятьсот сороковом, вышел приказ, что все евреи, даже полукровки и те, кто женат на еврейках, должны заявить о себе.

– В таком случае почему ты все еще носишь эту форму?

– Некоторые заявили о себе. У меня был один друг, которому повезло. Его командир сказал, что он – хороший солдат, а бумаги его потерял.

– Теперь я понимаю. Ты такой образцовый солдат, что незаменим для рейха?