Париж никогда тебя не оставит

Уже не в первый раз она становилась свидетелем его одиноких ночных прогулок. Странно, но он никогда не совершал их в дневное время. По крайней мере, она никогда не видела, чтобы он это делал. Может, ему не хотелось, чтобы за ним наблюдали – она или кто-то из соседних домов. А может, то, что заставляло его наматывать круг за кругом на этом зажатом между стенами клочке земли, приходило только под покровом темноты.

Она стояла у окна своей спальни и смотрела, как он ездит по двору. Вниз, вдоль стены крошечного садика, уже освободившегося от зимних покровов, уже зазеленевшего с приходом весны, потом вдоль нижней границы и вверх по другой стороне. Она потеряла его из виду, когда он проезжал по дорожке, проложенной около самого дома, потом он снова появился – гнал во весь опор по боковой дорожке. Даже на расстоянии было видно, с какой силой его руки стискивают, вращая, колеса – будто ему хотелось их задушить. Когда он огибал дальний угол, гравий так и брызнул из-под колес. Он снова был отчаянным гонщиком на инвалидной коляске – но поездка была безрадостной. Она знала, что не должна смотреть. Вуайеризмом она не страдала. Ее никогда не тянуло подглядывать за людьми в их интимные моменты. Так почему она продолжала шпионить за ним, наблюдая, как он страдает? Но оторваться было невозможно. Ей хотелось, чтобы он прекратил. Ей хотелось сбежать вниз по лестнице – миновав все четыре пролета, – распахнуть дверь и броситься перед ним, заступить ему дорогу. И тут, на полпути вверх, на пятом или шестом круге, он и в самом деле остановился. Сжал руками колеса, чтобы затормозить, и, задрав голову, поглядел на дом. Прямо на ее окно.

Она отступила. В спальне было темно, но из гостиной пробивался свет, и, должно быть, ему виден ее освещенный сзади силуэт. Она сделала еще шаг назад, но не ушла, а продолжала стоять, глядя вниз, на него.

Он отпустил одно колесо, поднял руку и помахал ей. Она снова шагнула к окну. Он показал жестом, чтобы она открыла окно, и она открыла.

– Спускайся, – негромко позвал он. – Погода прекрасная. Но возьми пальто. Апрель – жесточайший месяц[57].

Секунду она колебалась – всего одну, – но потом кивнула и закрыла окно.

Он ждал ее у задней двери.

– Пройдись со мной. Я бы предложил тебе прокатиться, однако повода праздновать, честно говоря, нет.

Он двинулся вдоль боковой стены сада, на этот раз медленнее, будто это и в самом деле обычная вечерняя прогулка, а не попытка изгнания демонов.

Она пошла рядом.

– И почему же нет повода для празднования? «Красная трапеция» все-таки доставляет тебе неприятности?

– Не в том смысле, в каком ты думаешь.

Они свернули. Гравий уже не летел из-под колес, а просто хрустел под ними. В точности как под ее ботинками.

– Тогда в каком?

Обогнув еще один угол, они двинулись вверх, по дорожке, ведущей к дому.

– Генри Гаррик просто не может прекратить давать интервью.

– Знаю. Вся шумиха закончится еще до выхода книги.

– Дело не только в этом.

– Та история насчет твоих железных нервов?

Он помолчал немного, но все же ответил:

– Есть одна фраза из фильма, который вышел сразу же после войны. Ты в то время еще была в Европе. Фильм назывался «Лучшие годы нашей жизни».

– «Ну почему они не могут оставить человека в покое?»

Он резко повернул голову и вгляделся в ее лицо сквозь темноту:

– Откуда ты знаешь?

– Картина все еще шла, когда я сюда приехала. Кто-то сказал мне, что это будет неплохой способ познакомиться с жизнью в Америке. Кстати, это была Ханна.

– Я имею в виду – откуда ты знаешь, о какой реплике я подумал? Только не говори мне, что великие умы мыслят одинаково.

– Не так уж это было и сложно после сегодняшней сцены с участием Ассоциации еврейских ветеранов Америки у тебя в кабинете.

Они прошли мимо дома и снова свернули. Следующий круг проделали молча, и следующий – тоже. Хруст гравия, казалось, становился все громче. Хорас снова набрал скорость. Она физически ощущала исходящую от него ярость. Ее начала бить дрожь. Он, должно быть, это заметил, потому что остановился и развернулся к ней.

– Пойдем внутрь. Ты замерзла. А мне надо выпить.

– Уже поздно. Мне не хочется беспокоить Ханну.

– Ты и не побеспокоишь. Ее нет дома. В институте, наверное. Хотя, может, преследует свои высокие цели где-нибудь еще.

Он подъехал к дому, открыл перед Шарлотт дверь и вкатился вслед за ней.

– Помнишь, как мы встретились в первый раз?

– Ты немного непоследователен.

– Так ты помнишь?

– В тот вечер отец привел тебя к нам на ужин.

– Ты тогда была ужасной хвастунишкой. Так и сыпала цитатами из этих ваших философов. Выставляла напоказ свое знание английской литературы. Господи, какой же ты была юной.

– Кто бы говорил. Удалой издатель, мальчишка, готовый завоевать литературный мир. Который чертовски старался вскружить голову наивной маленькой школьнице. Жаль, твой французский оставлял желать лучшего.

– Безобразие. Только не говори, что мне это не удалось.