Париж слезам не верит

Много было горького в письмах с Кавказа. Но Михаил Семёнович всей душой понимал правоту друга. Кому они нужны? Однако его случай был особый — последний граф Воронцов — надежда рода. Пока он становился хозяином осиротевших имений своих тётушек и дядюшек, это ещё забавляло. Из его поместий можно было сложить одно небольшое владетельное княжество, поднять флаг и отправиться на конгресс монархов в Вене. Но всему этому требовались наследники. Срочно. Пока не поздно.

Поздно же могло стать в любой момент. Это ужасное открытие граф сделал ненароком. Читал очередное письмо Ермолова, от души смеялся над шутками. Проконсул рассуждал, что в потомки великим людям даётся всякая шваль, и лично он не хочет, чтобы его имя трепал и унижал какой-нибудь обормот. А потом вдруг признался: «В молодости очень хотелось мне жениться на одной особе. Но она была бесприданница, а я так беден, что не знал, на какие шиши коня содержать, не то что семью. Так вот мы и встречались наездами лет пять, потом она от меня отстала. Очень мне было обидно, да что делать? Теперь, может, и стоило бы попытать счастья, но поздно. Alles kaput».

Граф Михаил перечитал строки, понял их откровенный смысл и похолодел. Ермолов был всего шестью годами старше него. На сорок втором году Алексей Петрович расписывался в полной неспособности. А чему удивляться? Он воевал с семнадцати, отправившись ещё с Суворовым в Польшу. При Павле сидел в крепости. А потом каждый год — новая кампания. Во время попоек принято было мериться количеством сражений. Милорадович выставлял пятьдесят, Сеславин — семьдесят три. Михаил до них не добирал. Ермолов крыл обоих.

Кто бы мог подумать, эдакий бычина! Не человек — разбуженный медведь. Как гаркнет, как глянет — земля дрожит. И на тебе. Конечно, Ермолов вёл невоздержанный образ жизни: ел так ел, пил так пил, орал так орал. Но, может быть, именно он, щедро растрачивая молодость, был прав? А Михаил, которого с детства приучили к порядку — мой руки перед едой, уши перед сном — просто лишил себя юношеских радостей? Стоило погулять вволю, теперь нашлось бы, что вспомнить, кроме рутины полковой службы. Кочевья и бивуаки на дорогах Кавказа, Молдавии, Финляндии, а потом уж и всей Европы искалечили каждого — буйных и примерных, дерзких и кротких, трусов и храбрецов.

Воронцов вспомнил, как отступали из-под Смоленска. Встали лагерем под какой-то Сычёвкой. Шёл дождь. Он приехал в сумерках от командующего с уже начинавшейся лихорадкой. Заполз в первый попавшийся шалаш и попытался заснуть. Среди ночи явился пьяный генерал Курута и вытолкал непрошеного гостя. Михаил безропотно полез на улицу. Под телегами мест уже не было, он лёг на землю, натянув на голову шинель. Капли с одуряющим однообразием ударялись по набухшему сукну, а потом просачивались вместе с дорожной пылью, оставляя на лице грязные следы. Утром его уже трясло. Но получили приказ выступать. Он кое-как взгромоздился на лошадь, начал командовать. Вокруг сплошное месиво — пушки, телеги, отбившиеся от своих рот люди. Думать забыл о лихорадке. К вечеру отпустило.

А ещё было уже на Березине при наступлении. Авангарды наводили мосты. Лес не близко. Народу мало. Лед то встанет, то двинется. К утру должны были подоспеть основные части. Рубили деревья всем наличным составом — и рядовые, и полковники. Потом таскали брёвна к реке, вязали верёвками, каким-то тряпьём, французскими трофейными шарфами и ремнями. По пояс в зимней воде. Были провалившиеся в полыньи. Потом Михаила не удивляло, что многие заболели. Поражало, что нашлись здоровые.

Мудрено было в таких обстоятельствах поберечься. Кому какое дело, что в твоём корпусе у личного состава поголовно цинготные язвы на ногах? Сапоги яловые. Тридцать градусов мороза. Если их снимать, то только вместе с кожей. А потому и не разувались до весны. Теперь о таких вещах и вспомнить конфузно, а тогда — ничего, у всех одно и то же.

О каких барышнях речь? Позавчера граф получил от отца письмо с радостным известием — сестра Катенька благополучно разрешилась от бремени шестым ребёнком. Батюшка был в восторге, но всё же не преминул напомнить, что английские чада — суть графы Пемброки, а внуков Воронцовых у него, старика, нет. Всё это снова растравило душу Михаила. Во время последнего приезда в Англию он осторожно осведомился у отца, каков в их роду мужской век.

Старичок страшно смутился, но ничего утешительного сообщить не смог:

— Видишь ли, Мишенька, — начал он, — я своему батюшке подобных вопросов не задавал. Не такие у нас были отношения. Брат мой старший, канцлер Александр Романович, был не по женской части. Так что тут тоже ничего твёрдо сказать нельзя. Я же сам, потеряв твою маменьку, попытался, грешник, найти утешение, но не получил никакой услады, только разбередил раны и решил навсегда от этого отстать. Было же мне в ту пору сорок шесть. И до сего часа могу засвидетельствовать верность её памяти.

Михаил призадумался. Его отец — образец добродетели, чего про себя командующий сказать не мог. Напоследок старый граф совсем огорошил сына: