Париж слезам не верит

Русские на правах спасителей Европы не считали себя никому ничем обязанными. Поэтому в Мобеж изобильно поступали издания, запрещённые на остальной территории королевства. Из расположения оккупационных войск они скорёхонько оказывались в Париже, завезённые туда каким-нибудь удалым гусаром в седельной сумке. И это, как говорил граф, было в списке претензий короля Луи Дважды Девять[5] пунктом «Last but not least»[6].

Сегодня, 21 января, его сиятельство наконец получил «дружескую просьбу» герцога Веллингтона — главы объединённого командования — прибыть в Париж. Было ясно, что графом недовольны. Но, поскольку каждый из национальных корпусов вёл себя достаточно независимо, ничего, кроме очередного сетования: «Дорогой Майкл, на меня давят, и я обязан довести до вашего сведения крайнее огорчение его величества…» — Воронцова не ожидало.

Но визит к англичанам был уместен. По журналу отправки курьеров выяснилось, что накануне гибели Ярославцев ездил в гоф-квартиру британских войск в городке Камбре, а оттуда в столицу с обычной почтой. Существовали бесчисленные формы и циркуляры, которыми обменивались военные чины во избежание делопроизводственной скуки. Союзники оповещали друг друга о намерении провести учения, количестве больных в лазаретах, посаженных на гауптвахту и подвергнутых иным взысканиям, ценах на фураж, продовольствие, кожи и сукно для солдатских курток и вообще порождали горы бесполезной документации, среди которых нет-нет, да и проскальзывали очень любопытные шифровки. Например, официальное заверение русского правительства в том, что флот, вышедший из Кронштадта, вовсе не намеревается усиливать собой корпус Воронцова. Или столь же конфиденциальная нота британской стороны о несостоятельности слухов, будто Наполеон вновь бежал из мест заключения на Святой Елене.

Поскольку курьерская сумка Ярославцева была найдена рядом с телом пустой, это могло означать три вещи. Либо он не довёз почту, либо исполнил задание благополучно и возвращался порожним, либо имел некие документы из английского штаба, которые ныне утрачены. Так как британская сторона не задавала никаких вопросов и ни о чём не напоминала, следовало предположить, что почту Митенька доставил, а ответных бумаг не взял. Всё это стоило ненавязчиво выведать, конечно, не у самого Веллингтона — была герцогу нужда вникать в штабное крючкотворство — а у нижних чиновников, для разговора с которыми граф прихватил верного Казначеева.

На рассвете — их сиятельство имел привычку вставать с петухами — они сели в закрытую коляску и покинули Мобеж. Впереди было восемь часов дороги. Граф любил помолчать и почитать газеты. Невозмутимый адъютант никогда не нарушал спокойствия командующего. При нём всегда имелась книга или текущая почта. Он никогда не заговаривал первым и не позволял себе брать издания, ещё не распечатанные начальником. Все эти особенности поведения подчинённого Михаил Семёнович очень ценил.

Взяв в руки «Амстердамский Меркурий», граф углубился было в статью о действиях повстанцев Симона Боливара, но через минуту опустил газету на колени и уставился в окно. Война настолько опротивела генерал-лейтенанту, что описания пальбы вызывали у него желудочную резь. Стреляли везде — от Греции до Венесуэлы. И временами Воронцову казалось, что мир вот-вот начнёт блевать патронами. Между тем остро хотелось домой. Правда, он не знал, в Петербург или в Лондон. Предпочёл бы поехать к отцу и сестре, но там в последнее время имелся один тяжёлый пункт, разговоров о котором Михаил Семёнович избегал всеми силами.

Его хотели женить.

То-то новость! После войны женятся все. Ничего удивительного. Из-за непрерывных кампаний начала века семьями не успели обзавестись ни ветераны 70-х годов рождения, ни его сверстники 80-х, ни молодняк начала 90-х. Все скопом попали на великую бойню, многие погибли, иных искалечило, но и те, кто остался, был в такой степени пережёван, измотан, потёрт, что мало годился в отцы семейств.

Но, вишь ты, чуть только забрезжила надежда, будто мир продлится более двух лет (сам Воронцов в это не верил), как изрубленные калеки потянулись в отставку. Без рук, без ног, а некоторые, по ядовитому замечанию Ермолова, и без головы, они пустились в марьяжные пляски на лужку. Сам Алексей Петрович холостяцких привычек держался твёрдо и в каждом письме к Воронцову высмеивал дураков, вздумавших на старости, будто чины, ордена и заслуги перед Отечеством заменят им в глазах барышень цветущие лета. Где она, эта молодость? Любезное Отечество проглотило её, не поперхнувшись, и выплюнуло их, одиноких, контуженных, без семей и родных — греться у чужого очага. Так ведь ещё и не пустят!