Париж слезам не верит

Закревского как ветром сдуло. Он стоял на лестнице красный от гнева и хватал губами воздух. Всех собак хотят повесить на него! Пойти и сейчас же сказать князю, что он думает по поводу такого руководства! Но Волконский под пыткой не признается, что сам потерял план. А главное — этим не поможешь. Государь, должно быть, спешно требует бумагу. Отчего у Петрохана в костях трепет. Ну, чем заклеить царские очи, Арсений, пожалуй, знал. Однако сим дело не закончится. Надобно искать план.

Вернувшись к себе в кабинет, крайне злой и расстроенный генерал достал из секретера аккуратные черновики искомого документа. Вот, у него даже побочные материалы сохранены в надлежащем порядке. Он не какой-нибудь… Одёрнув себя, чтобы не расходиться, Арсений вызвал одного из секретарей — престарелого и весьма опытного Порфирия Федосеевича, служившего ещё во времена матушки-царицы — и посадил у себя за приставной столик, велев вторично переписать набело текст плана. На настороженный взгляд чиновника ответил просто: «Князь кофием залил. Надобно переделать». После чего запер старика в своём кабинете, а сам вышел в канцелярский коридор продышаться.

Грудь теснила обида. Начальник пытался свалить на него упущение по должности. И какое! Да ещё накричал. Трус и солдафон. Право слово!

Внимание Закревского привлекла толпа писцов, толкавшихся у одного из окон. «Вон, вон пошла! — тараторили они. — Где?» Решив, что речь вновь о Толстой, Арсений глянул на улицу. По двору брела женщина в роскошной шубе из черно-бурой лисы, но с непокрытой головой, что было неприлично. Она воровато озиралась по сторонам и вдруг, заметив поленницу, метнулась к ней, схватила обледенелое полешко и спрятала за пазуху. Раздался дружный смех. «Во даёт!» Приказные были в восторге. «Глядите! Глядите! Комедия!»

Арсений вновь бросил взгляд во двор. Из двери чёрного хода пулей вылетел Волконский. Он догнал женщину, схватил её за руку, отобрал полено, отшвырнул и, обняв несчастную за плечи, повёл прочь. У устья арки виднелась карета. Даже сквозь двойные рамы был слышен гневный окрик Петрохана кучеру, а потом уже едва различимые слова: «Я же приказывал смотреть за княгиней!»

— Что это? — не понял Арсений.

— Супруга его высокопревосходительства, — отозвался один из адъютантов, хорошенький мальчик Белосельский, тоже подошедший к окну и лыбившийся на неприглядную сцену. — У неё бывают провалы в памяти, не помнит, кто она, воображает себя нищей. В театр не ходи! Дома бриллианты можно ложками есть. А она сахар по карманам прячет, корки хлебные. Иной раз даже во дворце. Князь велел слугам за ней приглядывать, но тут не уследишь. Когда её светлость в памяти, она очень строга. Не посмеют же дворовые спрашивать, куда хозяйка поехала.

Закревский потрясённо молчал. Он видел княгиню Софью Григорьевну при дворе вместе с мужем. Такая гордая, неприступная. В каждом её движении сквозили холод и отчуждённость. Она, как и все в её семействе, умела сохранять дистанцию между собой и низшими.

— Вот подсуропил государь другу жену, — заключил Белосельский, как видно, знакомый со всеми подробностями внутренней жизни Волконских. — Его была любовница. А Петрохан мучайся. Право, жаль.

В этой насмешливой фамильярности сопляка-адъютанта к начальнику, уж явно не позволявшему ничего подобного в глаза, было что-то задевшее Закревского.

— Я вам искренне советую, молодой человек, — сухо произнёс он, — впредь изъясняться о князе Петре Михайловиче и его супруге с приличным уважением. В противном случае вместо Петербурга вы в одну минуту можете очутиться в Тифлисе и, — Арсений помедлил, — без этих игрушек. — Он щёлкнул пальцами по адъютантским аксельбантам, повернулся на каблуках и пошёл прочь.

В штаб князь вернулся только глубоким вечером. Свет горел в караулке, у сторожа и в кабинете Закревского. Туда Петрохан и поднялся.

— Я хотел сказать вам, Арсений Андреевич, — начал он, переступив порог, — что вы были правы. Я действительно увозил план с собой вместе с другими документами. Перерыл весь дом. Нашёл только вот это. — Волконский с отвращением протянул помятый листок, который при близком рассмотрении оказался обрывком карты Бессарабии. Они от руки рисовали её на черновике, крестиками отмечая, как встанут части по границе. «Вот примерно так. Перенесите на нормальную двухвёрстку». — Я напрасно накричал на вас. Прошу меня простить. Государь ждёт план дислокации завтра утром. Думаю, мне надо подать прошение об отставке и возбудить служебное расследование. Вернее, наоборот. — Он сел на стул и уронил руки. На его усталом, помятом лице отражалась полная покорность судьбе. — Ума не приложу, как такое могло случиться? Объяснением служит только невероятное количество бумаг, под которыми я буквально похоронен.

Закревский извлёк из секретера спрятанный ещё на исходе дня новый беловик документа.