Париж слезам не верит

Собравшиеся подавленно молчали. Фабр с тоской думал о том, какую кашу заваривает сейчас командующий. Для всех, наверное, кроме Митенькиных родителей, было бы легче, если бы Ярославцев застрелился. Особенно это устроило бы начальство наверху. У наших и так трения с новым французским правительством. А арест таможенников (кстати, перед ними придётся извиняться, и, видимо, ему, Фабру — граф выше таких формальностей), способен был только подлить масла в огонь. И так за нашими офицерами следят, стоит им покинуть Мобеж. «Это называется “дразнить гусей”, ваше сиятельство! — с раздражением вздохнул Алекс. — А гуси, конечно, спасли Рим, но погубили галльскую армию».

Глава 2. Шутки Гименея

Санкт-Петербург

Утром 25 января дежурный генерал Главного штаба Арсений Закревский оторвал мутный взгляд от бумаги, лежавшей на столе, схватил себя за густые каштановые кудри у висков и взревел утробно и низко, как ревёт медведица, которую потревожили в берлоге острым охотничьим рожном.

— Я просил подавать рапорты на имя начальника Главного штаба, графа Петра Михайловича Волконского, а не на имя военного министра Коновницына! Сучьи дети! И ставить число внизу страницы!!!

Канцеляристы за дверями замерли. Вообще-то Арсений Андреевич был человеком ровным. Многолетняя штабная служба приучила его взирать на течение дел с грустной, всё понимающей усмешкой. В меру язвительный, твёрдый, как британец, и аккуратный, как немец, он не гнушался двадцать раз повторить подчинённым одно и то же. Однако всему есть предел. Штаб существует с пятнадцатого года, и до сих пор унаследованные из министерства столоначальники не могут усвоить новую форму документов! Только русское сердце способно так возмущаться отечественным раздолбайством.

Закревский толкнул ногой дверь из кабинета в присутствие и вышвырнул на пол пачку неверно заполненных прошений. Его жест говорил: «Решительно ничего не подпишу!» Секретари пригнулись к столам, наблюдая за начальником из-за бумажных стоп, как из брустверов. Но поскольку он не требовал никого на расправу, быстро успокоились и вновь заскребли копеечными перьями, от чего вокруг поднялся скрип, как от железа по стеклу.

Арсений прижал пылающую руку ко лбу и поспешил скрыться в кабинете. Канцелярские звуки вызывали у него мигрень. Генералу было едва за тридцать, но две тяжёлые контузии напрочь расстроили здоровье. Вернувшись в кресло, он со стоном притянул к себе новую папку. Не важно, что она содержала. На его столе их громоздились десятки, а сам стол уходил за горизонт. Закревскому захотелось отвлечься, он оторвал четвертушку листа, взял перо, покусал кончик и начал:

«Милый Мишенька! Сил нет более выносить мои муки. Сказать не могу, в каком состоянии пребывает бывшая канцелярия Военного министерства. Денег на поправление нам не отпускают, а потому вообрази: в комнатах с грязными полами, стенами в паутине и потолком, зализанным сажей, сидят писаря самого скверного вида, иные в рубищах. Столы изрезаны ножами, уж не знаю, для чего, залиты чернилами и жирными пятнами от харчеваний. Стулья поломаны и связаны верёвками. Под зад подкладывают журналы. Полено служит пресс-папье. Вместо чернильниц помадные банки. На окнах, столах, полах, лавках валяются кипы бумаг. Между ними шныряют крысы. Милый Мишенька, забери меня отсюда!»

Сочинив жалобное послание к Воронцову в Париж, Закревский похихикал, скомкал бумагу и зажёг её на медном блюдечке под кривым подсвечником. Ему захотелось спалить вообще все имевшиеся на столе документы, поскольку от их исчезновения ровным счётом ничего бы не изменилось.

В этот момент в дверь поскреблись, и один из столоначальников доложил, что к его высокопревосходительству прибыла дама.

— Какая дама? — не понял Закревский. Дамы вообще не вязались в его воображении с новым местом службы.