Париж слезам не верит

— Государь, значит, предан этим самым… Та-та-та. А Иван Антонович отвечает: «Но его величество не покинет единоверцев на произвол судьбы». Второй так рассмеялся, очень гаденько, и сказал: «Вы думаете только о своих соотечественниках. Между тем Россия — великая держава и у неё есть в Европе дела поважнее, чем мешать султану вешать бунтовщиков». «Ну да, — отвечал Иван Антонович, — например, идти в Италию и вешать там бунтовщиков австрийского императора! Любезный Карл, вы тоже думаете только о своих соотечественниках». Второй: «Государь сам создал Священный союз. Он не станет разрушать своё детище. Посмотрим, что скажут другие дворы, когда узнают, что русский император намерен помочь возмущению подданных против своего законного владыки». Каподистрия взвился: «У вас нет доказательств!» А второй помедлил и обронил: «Теперь есть». — Толстая перевела дух. — Вот, собственно, и всё.

Арсений молчал минуту другую, мял нижнюю губу. Даже голова как будто прошла. Так и есть, на улице тучи заволокли небо, и мягкими хлопьями начал падать снег.

— А вы-то какое ко всему этому имеете отношение, Аграфена Фёдоровна? — наконец спросил он. — Вас кто-то видел?

— Ну да, — кивнула Толстая. — Этот второй. Носатый. Он хотел выйти через будуар, но Каподистрия его выволок и указал на другую дверь, через библиотеку. Тот ещё возмущался, что Иван Антонович позволил себе вести важный разговор, когда за стенкой у него… А Каподистрия бросил: «Да её из пушки не разбудишь».

— Вы его рассмотрели?

— Кого?

— Карла. Носатого.

— Ну, да-а. Говорю, нос такой костистый, большой и глаза круглые, как у попугая. Только совсем пустые. Неприятные.

«Много в мире попугаев с приятными, полными огня очами!»

— Это Нессельроде. Ума не приложу, как вы могли его не узнать, — с укоризной произнёс Арсений вслух.

— Я разве чиновник Министерства иностранных дел? — возмутилась гостья. — Маленький, как карлик. Буду я его рассматривать!

— А вот он, как видно, вас рассмотрел.

— Ну и что? — мадемуазель Толстая опять напустила на себя обычную наглость. — Мне есть что показать. Вы обещали про легитимизм.

— Вам это надо? — со вздохом спросил генерал.

— Если меня зарежут, то хотелось бы знать, за что.

— Ладно. Легитимизм — это преданность принципам наследственной монархии.

На лице Аграфены не отразилось ничего.

— Проще говоря, когда кончилась война, победившие стороны создали Священный союз, чтобы не допустить в Европе новых революций. Главный принцип — не позволять подданным бунтовать против своих государей. А греки в Турции возьми да и восстань. Император в трудном положении. Они наши единоверцы. Но они же изменили своему султану. На что постоянно указывают австрийцы — наши союзники.

Аграфена боднула головой.

— Вы слишком много сразу говорите, Сеня. Я в толк не возьму: почему мы должны быть чем-то обязаны султану? Он же турок? И он действительно режет людей. А ещё непонятно, какое право австрийцы имеют нам указывать? Много они помогали в войну?

Закревский смерил гостью снисходительным взглядом.

— Аграфена Фёдоровна, этими вопросами задаётся вся Россия. Вряд ли мы с вами их разрешим. Скажу попросту. У нас два статс-секретаря по иностранным делам — грек Каподистрия и немец Нессельроде. А ещё раньше был поляк Адам Чарторыйский. Вам всё ясно?

Толстая засмеялась.

— Для разнообразия не хватает русского.

— Очень не хватает, — кивнул генерал. — Кстати, вы не помните, что такое «грандефлер»?

— Такой очень дорогой цветок. Голландский.

Из прихожей послышалась возня. Явился доктор. Денщик Тихон провёл его в гостиную и враждебно уставился на Толстую, мол, шла бы ты отсюда, девка.

Аграфена и сама засобиралась. На прощание она, как и пару дней назад, послала Закревскому воздушный поцелуй. Велела ошарашенному медику лучше смотреть за пациентом и покинула холостяцкое жилище довольная собой.

— Однако, молодой человек, — протянул доктор Литке, провожая диву долгим, полным сожаления взглядом. — Я вас предупреждал, вести жизнь воздержанную. Щадить себя. Если вы будете прожигать здоровье с такими… нимфами, у вас не хватит сил дожить до старости.

Генерал принял тираду эскулапа равнодушно, в его голове связывались нити двух, казалось бы, не имевших друг к другу отношения происшествий. После ухода Литке он вручил Тихону пятьдесят рублей из суммы, накануне полученной от Волконского.

— Ступай к Бирже, там в лавках торгуют оранжерейными цветами. Купи букет голландских грандефлеров. Потом поезжай к особняку графа Фёдора Толстого на Шпалерной и положи на порог.

Париж

Веллингтон занимал дом в Латинском квартале, на пересечении улиц Монж и Роллен. Это было старинное приземистое здание с толстыми стенами, вросшими в тротуар по подоконники нижнего этажа. Во внутренний двор уже вынесли кадки с пальмами и померанцами. Звенела капель, солнце припекало, от жестяных крыш к небу поднималось марево. Двое знакомых адъютантов встретили Воронцова в холле, приняли перчатки и плащ и проводили вверх по мраморной лестнице времён Ришелье в кабинет своего начальника. Расторопный Казначеев остался внизу потолкаться среди штабных.