Париж слезам не верит

Однако увидеть им довелось совсем иное. За утро оккупанты дрыхли долго — праздник удался. Казначеев посчитал, что сегодня он уже четвёртые сутки без хлеба. Усталость притупляла голод. Но не жажду. Губы у всех потрескались, языки стали шершавыми, горячими и плохо умещались во рту. Роса, щедро облепившая траву и волосы, пришлась как нельзя кстати. Встав на колени, люди слизывали её с чугунных столбиков оград и запотевших, как бутылка в погребе, гранитных надгробий. Если в первые дни нестерпимо хотелось мочиться, то теперь это делать было просто нечем.

Семинарист помер. Прямо ночью. Застыл, как птичка, с приклонённой к груди головой. Не иначе Бог помиловал парня. Оказалось не его одного. Оклемавшиеся к полудню поляки ходили по двору снулые, ища, чем бы опохмелиться. Пленные насилу добились от них разрешения убрать тела. Охранник ткнул пальцем в Казначеева и в какого-то драгунского капитана, жестом показав, куда нести трупы. Это была всё та же куча справа от ворот, которую уже начали растаскивать собаки.

Сам монастырь оживал. Помаленьку незваные гости пришли в себя и занялись увлекательным делом: одни вытаскивали из собора иконы в тяжеленных серебряных окладах, разрубали их на части и делили добычу. Другие щипцами выдирали алмазы и изумруды из венцов, риз и напрестольных крестов. Изнутри храма слышались глухие удары кирок о камни, это в поисках драгоценностей вскрывались богатые усыпальницы под церковью. Вскоре к куче свежих покойников прибавились истлевшие кости, вышвырнутые из собственных могил.

Очень скоро выяснилось, что запасов еды в Москве почти нет. Французские фуражирные команды заглядывали даже в монастырь, но были прогнаны союзниками, которые сами подметали по сусекам последнюю муку пополам с пылью. Эйфория первого дня улетучилась. Грызть скатный жемчуг ляхи не могли, а всё мало-мальски годившееся в пищу было либо конфисковано французскими отрядами, рыскавшими по городу, либо сгорело. Пожар так и не удалось потушить, целые слободы пылали, пропитав воздух стойким запахом гари. Чёрные хлопья долетали из-за стены и кружились по двору.

Между тем пленные роптали. И гул их голосов становился всё громче. Правда, иные так ослабели, что уже не могли встать, но это не мешало им стенать и посылать проклятья:

— Накормите нас, или расстреляйте! Выберите что-то одно! — доносилось с монастырского кладбища.

Эти звуки в купе с недовольным ропотом собственных солдат в конец разозлили генерала Малаховского. С каждым днём буйная ватага соплеменников всё меньше походила на воинское подразделение. Они огрызались, не слушали приказов и нагло отвечали страшим по званию. Когда на простенькую просьбу закрыть ворота, чтобы с улицы не забегали чужаки, полковник Вельсович услышал от лейтенанта Сабесского: «Срать я хотел на твои требования! Литвин поганый! Почему я должен тебе подчиняться? Наш род ведётся от королей!» — стало ясно, что «золотая вольность» торжествует во всей красе.

Малаховский решил убить двух зайцев одним выстрелом. Во-первых, избавиться от пленных: всё равно их нечем кормить. А во-вторых, акт устрашения, должен был подействовать и на своих, напомнив о дисциплине. Русские и сами мёрли себе потихоньку, из сотни на кладбище ползало ещё человек тридцать. Последних выгнали к кирпичной стене, где трупы, сваленные раньше, уже заметно смердели. Саша был даже рад, что всё закончилось. Чего, спрашивается, тянули?

Взвод поляков выстроился напротив. В это время в так и не закрытых воротах появился всадник. Он был в драгунской форме, и Саша узнал мельком виденного на Арбате полковника Ожеро.

— Эй! Сюда мои ребята не заглядывали?! — крикнул он Малаховскому по-французски. — Поехали в эту сторону фуражирами! С ног сбился, не могу найти!

Генерал, вместо того чтобы вежливо отвязаться от француза, вскипел:

— Я пастух твоим фуражирам?! Проваливай!

— Э, э! Полегче! — рассердился Ожеро. — Какого дьявола? Я вас ничем не оскорбил! — он огляделся по сторонам. — А что это вы тут затеяли?

Худший вопрос из всех возможных. Следовало замять инцидент, но Малаховский полез на рожон.

— Чищу стойло! — рявкнул он. — Не вмешивайтесь, полковник! Езжайте своей дорогой!

Ожеро направил лошадь прямо на генерала.

— А у вас есть письменный приказ о расстреле пленных? Немедленно прекратите самоуправство! Дикарь!

— Проваливайте!!! — Рык Малаховского перешёл в хрип. — Хуже будет!

— Я доложу о ваших действиях выше по начальству! Это нарушение устава!

Полковник развернул коня обратно к воротам, показывая намерение немедленно ехать жаловаться. Но тут нервы у Малаховского окончательно сдали, он выхватил пистолет и, не целясь, выпалил во всадника. Когда пороховой дым рассеялся, Саша увидел, что Ожеро висит на лошади, едва удерживая узду. Пуля попала ему в шею, кровь ручьём заливала белый форменный нагрудник. Полковник всё же нашёл в себе силы ударить лошадь в бока и ускакал прочь из монастыря. Далеко ли он уехал, неизвестно. Но поляки не стали его догонять.