Париж слезам не верит

Малаховский скомандовал: «Пли!» Грянул недружный выстрел, люди вокруг стали падать, и Казначеев, ощутив боль в плече, упал вместе со всеми. Их не добивали. Всё равно сдохнут. Сам Саша думал так же и некоторое время лежал, ожидая, когда над его головой разверзнется небо. Постепенно он впал в забытье, больше от усталости и голода, чем от раны. Пришёл в себя только ночью, потому что его укусили за ногу. Казначеев задрыгал сапогами и открыл глаза. Стая собак кружила вокруг расстрелянных, а одна вскочила ему на грудь и лизала кровавую дырку в плече.

Согнав её, Саша не без труда выбрался из-под кучи тел. Собаки не стали нападать — вокруг хватало добычи, которая не дёргалась и не ругалась. Стояла кромешная тьма. Монастырский двор не озарялся ни единым огоньком. Ворота были всё так же открыты. Даже часовых на них не выставляли. Зачем? Бояться оккупантам было некого. Медленно, едва переставляя ноги, адъютант поплёлся к выходу. Улица, ещё более тёмная, чем монастырь, приняла его в свои холодные объятья.

Всё что угодно могло случиться здесь. Напасть стая бродячих собак, не таких сытых, как давешние. Наехать французский патруль. Рухнуть один из горящих уже совсем близко домов. Казначеев имел шанс просто умереть от изнеможения и потери крови. Но… Бог миловал. Странным, противоестественным образом, вопреки логике и здравому смыслу, Саша выжил. Он блуждал по городу в поисках пропитания, ночевал в подворотнях и брошенных домах, держась подальше от людей — своих и чужих — ибо в Первопрестольной помимо французов обретались разные личности, оставшиеся, чтобы поживиться в мутной воде. Были среди них и такие, кто специально искал и добивал умирающих, находя в этом необъяснимое удовольствие.

Всех бедствий, пережитых Казначеевым в Москве, невозможно было описать. 27 сентября, после того как Великая армия потекла вон из города, он вышел на Владимирский тракт. Поспешавшие к оставленной неприятелем столице казаки графа Орлова-Денисова наткнулись на него у заставы. Взяли на круп и через день бестолковой езды всё-таки доставили к своим.

Дальше служба Казначеева была обыкновенной. Месяц он провалялся в Можайске. Потом о нём вспомнил генерал Балашов, затребовал к себе. В начале зимы Саша захотел вернуться в действующую армию. Перешёл Березину и уже в заграничном походе попался на глаза Воронцову.

— Сейчас по приезде вы напишете рапорт и сядете под арест, — сказал ему граф на обратном пути в карете. — Через трое суток вас выпустят. Далее поступайте, как считаете нужным. Государь снисходителен в вопросе о дуэлях. Но даже если дело не пойдёт законным путём, вас ждёт разжалование.

Адъютант кивнул.

Париж

Ящик был из красного дерева с окованными серебром углами. Его внутренность, обитая ярко-зелёным бархатом, имела неглубокие ложи для пистолетов и пороховницы. Изящное творение итальянской фирмы братьев Коминаццо — знаменитых на всю Европу продавцов лёгкой смерти. Коробка с дуэльным оружием лежала на столе графского кабинета. Лучшая пара из коллекции Воронцова. Сегодня утром Михаил Семёнович достал её в ожидании разговора с Казначеевым.

Три дня Саша провёл на гауптвахте, затем явился к командующему, получил бумагу с выговором и дал подписку об отказе от поединка. Оба знали, что это ложь, а так как воспитание заставляло их избегать обманов, чувствовали сильную неловкость.

— Я всё же не понимаю, — начал было Воронцов, — зачем именно стреляться? — Всё он прекрасно понимал. Но должен был испытать последнее средство. — Можно подать рапорт. Изобличить Малаховского как изменника и палача.

— Я единственный свидетель, — веско заявил полковник. — Остальные в земле. Одного моего слова будет недостаточно. Малаховский от всего отопрётся.

Граф повернулся к нему спиной и нервно забарабанил пальцами по подоконнику.

— В конце концов, Александр Иванович, вы штабной офицер, вы дурно стреляете… А Малаховский слывёт бретёром.

— Это не важно, — с удивительным простодушием отозвался адъютант. — Если есть на свете справедливость, то ему не жить.

Лицо графа исказила болезненная гримаса.

— Один мой друг, капитан Арсеньев, на ваш манер считал, что дуэль — суд Божий. Вздумал стреляться из-за невесты с графом Хребтовичем, тоже поляком, представьте себе. У нас в полку тогда намечалось три дуэли. Две пары я помирил, а собственного друга не смог. Ухлопали Дмитрия, с первого выстрела. И вам могут башку продырявить.

— Значит, так должно быть, — спокойно сказал Казначеев. — Я знаю историю с Арсеньевым. Граф Хребтович тогда вынужден был уехать из Петербурга: его подлость в сманивании чужой невесты из-за дуэли стала всем известна. Если убьют Малаховского, он будет наказан. Если меня, то, благодаря огласке, о причине поединка узнают в свете, и ему уже шила в мешке не утаить. Странно звучит, Михаил Семёнович, но мёртвому мне поверят больше, чем живому.

— Возьмите хотя бы мои пистолеты, — сказал граф. — Вы уверены, что секундантов там не будет?

Адъютант кивнул.