Париж слезам не верит

Вы спрашиваете, Ваше сиятельство, что за происшествие может отвлечь алчное внимание Петербурга? Смею ответить — восстание моих несчастных соотечественников. В настоящую минуту царь убеждён, что сделал для поляков всё, чтобы они прославляли его имя. Но конституция и сохранение армии не заменят нам ни свободы, ни отобранных земель. Лишь когда Польша будет восстановлена в границах 1772 года и вернёт независимость, мы обретём покой. На этих условиях мои соплеменники готовы оказать Великобритании названную услугу. Она может потребоваться также, если русские начнут действовать во Франции против короля Луи. Всё, чего мы просим, жертвуя своей кровью, это возрождение державных прав Речи Посполитой. Вашего сиятельства нижайший слуга князь Адам Чарторыйский.

P.S. Прошу покорно ответное послание передать через вручителя сего генерала Малаховского, преданного патриота Польши и горячего поклонника Великобритании».

Дочитав до конца, Казначеев почувствовал, что у него кружится голова, а по губам ведёт холодком — верный признак скорого обморока. Он засунул бумажку за пазуху, сел на землю и привалился к дубу. Крайняя слабость овладела им. Только страх быть найденным возле трупа придал Саше сил. Он не без труда снял мундир, располосовал рубаху, перетянул бедро, а потом, опираясь на саблю, побрёл к лошадям. Добрый мерин позволил хозяину кое-как взобраться в седло и ни шатко ни валко понёс его прочь из Венсенского леса.

На следующее утро командующему доложили, что его желает видеть какой-то француз, представившийся Эженом Ожеро, бывшим полковником. Воронцов досадливо нахмурился. Он был занят. Письмо, привезённое вчера Казначеевым, жгло руки. Михаил прочитал его сразу. И сразу же знал, что с ним делать. Но, по своему обыкновению, отложил окончательное решение до «утро вечера мудренее». Встал, ещё не было шести, умылся холодной водой и сел писать рапорт государю. Нужно было изобразить происшествие с дуэлью. К рапорту прилагались показания полковника Казначеева о причине поединка. А кроме того, злополучное письмо. В столь щекотливом деле граф не позволил себе никаких комментариев.

Но это не значит, что их у него не было. Адам Чарторыйский — бывший министр иностранных дел и бывший друг царя. В момент нападения Франции на Россию он находился в Варшаве, где его отец собрал сейм, провозгласил восстановление независимости и потребовал от всех поляков на русской службе сложить с себя мундир. Что сын и сделал. Когда же русские войска в обратном шествии вернулись на польские земли, Адам стал закидывать венценосного друга меморандумами, умолял не мстить полякам, а даровать им всё то, за что они сражались, добровольно, в качестве жеста милосердия. Сие благородное самоотвержение должно было купить сердца пылкой нации. Странно, но Александр именно так и поступил. Все признавали, что в ореоле этой глупости государь был воистину велик!

Сейчас перед Воронцовым на столе лежал документ, самым наглядным образом изобличающий плоды насильственной любви. Поляки хотели бунтовать, впрочем, как и всегда. Михаил Семёнович сознавал, что столь секретную бумагу нельзя переправить в Петербург с простым курьером. Надобен особый посыльный, способный не только довезти пакет, но и незаметно вручить прямо в царские руки. Таковым был Бенкендорф, уже заканчивавший дела с Ришелье. Следовало ознакомить его с содержанием письма, дабы забывчивый Христофоров сын принял дело как кровное. И вот, когда командующий уже привёл мысли в порядок, ему доложили об Ожеро.

— Препроводите, — недовольно поморщился он, пряча письмо в ящик стола и поворачивая ключ в замке.

В светлый графский кабинет вошёл человек лет тридцати с небольшим. Среднего роста, пропорционально сложенный и довольно изящный. Голову он клонил немного набок, как бывает с людьми, которым прострелили шею. Лицом гость напомнил Воронцову его друга, генерала Сен-При, эмигранта на русской службе, в конце тринадцатого года умершего в Вильно от ран. Это, помимо воли, расположило Михаила Семёновича к посетителю.