Париж слезам не верит

– Конечно нет! – всплеснул ручками Карл Васильевич. – Его величество вообще редко вникает в детали. Но ведь и вы, после всего, что прочли, не станете отрицать: император не в восторге от идеи помогать грекам.

Закревский кивнул.

– Между тем наше общество точно взбесилось, – продолжал статс-секретарь. – Единоверцы в беде! Константинополь и проливы! Крест над Святой Софией! После победы все кажется легким. А то, что казна истощена многолетней войной, мало кого волнует.

«Не стоило отказываться от контрибуции», – с раздражением подумал Арсений.

– В угоду этим настроениям император и приказал Главному штабу составить план возможных действий против Турции. – Нессельроде встал и прошелся по кабинету из угла в угол. – Излишне говорить, что сию бумагу он рассчитывал положить под сукно. Но уже сам слух о наших военных приготовлениях отчасти успокаивал мнение света. Противостоять ему открыто, изнутри страны, для правительства чревато потерей поддержки. Другое дело, когда критика придет из-за границы. Например, из Германии. У нас разрешены немецкие газеты, а общество легко меняет свои суждения под впечатлением от пары-тройки публикаций в европейской печати. Через них Министерство иностранных дел осуществляет свое влияние. Вам кажется, что вы раскрыли заговор. А на самом деле – лишь приподняли покров над тайными пружинами моей работы. Этот покров лучше опустить обратно. Вы умный человек и должны понимать: государю нет дела до того, как именно будет осуществлен нечаянный выход сведений на поверхность. Исчезновением ли бумаг, прямым ли подкупом газетчиков. Августейшее лицо всегда выше таких мелочей. На сей раз я воспользовался своей племянницей и тем, с позволения сказать, кавардаком, который существует в доме у князя Петра Михайловича.

– Это низко, – заметил Закревский.

Нессельроде пожал плечами.

– Разве государь хоть словом упрекнул Волконского? Хоть раз напомнил о злополучном плане? Вас это не насторожило?

Арсений вынужден был признать, что уже ломал голову над этой загадкой и не находил решения. Ему тем неприятнее было слушать статс-секретаря, чем больше слова того походили на правду.

– Повторяю, господин генерал, я не хочу иметь вас среди своих противников. Вы действовали напористо и умело. Я предпочел бы больше не подвергать архив министерства столь пристальному интересу с вашей стороны. Обнародовав свои открытия, вы не повредите мне у государя, но можете сильно повредить во мнении света. У всякого есть своя цена. Чего вы хотите за молчание?

Пухлые губы генерала дрогнули в усмешке.

– Я полагал, что это голова прекрасной принцессы на блюде, усыпанном лепестками роз.

– Красиво, – оценил Карл Васильевич. – Но политическое убийство – не мой метод. За этим прошу покорно к господину Каподистрии и его разбойникам. Освобождение принцессы из лап злобного Карлика – лишь цена вашего приезда сюда. Я же спрашиваю о большем.

Закревский задумался. Ему доставляло истинное удовольствие держать паузу, наблюдая, как Нессельроде выжидающе смотрит на него.

– Меня не слишком интересуют деньги, – протянул генерал. – Во всяком случае, из ваших рук. Я предпочел бы кое-какую информацию. И чем откровеннее вы мне ответите, тем с большим основанием сможете положиться на мое слово.

Нессельроде насторожился.

– Сведенья сведеньям рознь. Есть такие, которые я ни при каких условиях не смогу…

– Оккупационный корпус, – отрезал Закревский. – Его решено вывести раньше срока? Почему?

– На кону стоит вхождение Франции в Священный союз.

– А зачем понадобились слухи о ненадежности войск? Об упущениях дисциплины? О якобинском духе?

– Разве всего этого нет? – прищурился Карл Васильевич. – Дело вновь в общественном мнении. Публике лестно тешить самолюбие мыслью о победе. Если государь решит выводить корпус на два года раньше срока, в этом увидят ущерб нашим интересам. Если же при дворе, в Военном ведомстве и в свете укрепится мнение, будто корпус ненадежен, будто он разлагается под влиянием красивой жизни и вредных идей, его вывод произойдет под благовидным предлогом, и его величество останется незапятнан. Мне искренне жаль вашего друга Воронцова. Но ничего нельзя поделать. Такова воля свыше.

Нессельроде возвел очи горе и потыкал пальцем в потолок, как если бы Александр Павлович занимал у него мансарду.

– Значит, корпус будет принесен в жертву общественному мнению, которое вы сами же и создаете? – уточнил Закревский.

– Именно! – Карл Васильевич пришел в восторг от его догадливости.

– И куда, с позволения спросить, честному человеку податься? – ядовито осведомился генерал.

– А где вы видели честных людей? – парировал статс-секретарь. – Кто нынче честен? Ваша приятельница Толстая? Вы, который забрались в мои дипломатические документы? Ваш начальник, соблазнявший юную девушку при больной-то жене? Или Воронцов, встречающий каждое приказание из Петербурга остротами в адрес императора?

Генерал не ответил. Он сознавал справедливость упреков Нессельроде и вместе с тем всей душой противился тому, чтобы считать себя одного с ним поля ягодой.