Париж слезам не верит

На следующее утро командующему доложили, что его желает видеть какой-то француз, представившийся Эженом Ожеро, бывшим полковником. Воронцов досадливо нахмурился. Он был занят. Письмо, привезенное вчера Казначеевым, жгло руки. Михаил прочитал его сразу. И сразу же знал, что с ним делать. Но, по своему обыкновению, отложил окончательное решение до «утро вечера мудренее». Встал, еще не было шести, умылся холодной водой и сел писать рапорт государю. Нужно было изобразить происшествие с дуэлью. К рапорту прилагались показания полковника Казначеева о причине поединка. А кроме того, злополучное письмо. В столь щекотливом деле граф не позволил себе никаких комментариев.

Но это не значит, что их у него не было. Адам Чарторыйский – бывший министр иностранных дел и бывший друг царя. В момент нападения Франции на Россию он находился в Варшаве, где его отец собрал сейм, провозгласил восстановление независимости и потребовал от всех поляков на русской службе сложить с себя мундир. Что сын и сделал. Когда же русские войска в обратном шествии вернулись на польские земли, Адам стал закидывать венценосного друга меморандумами, умолял не мстить полякам, а даровать им все то, за что они сражались, добровольно, в качестве жеста милосердия. Сие благородное самоотвержение должно было купить сердца пылкой нации. Странно, но Александр именно так и поступил. Все признавали, что в ореоле этой глупости государь был воистину велик!

Сейчас перед Воронцовым на столе лежал документ, самым наглядным образом изобличающий плоды насильственной любви. Поляки хотели бунтовать, впрочем, как и всегда. Михаил Семенович сознавал, что столь секретную бумагу нельзя переправить в Петербург с простым курьером. Надобен особый посыльный, способный не только довезти пакет, но и незаметно вручить прямо в царские руки. Таковым был Бенкендорф, уже заканчивавший дела с Ришелье. Следовало ознакомить его с содержанием письма, дабы забывчивый Христофоров сын принял дело как кровное. И вот, когда командующий уже привел мысли в порядок, ему доложили об Ожеро.

– Препроводите, – недовольно поморщился он, пряча письмо в ящик стола и поворачивая ключ в замке.

В светлый графский кабинет вошел человек лет тридцати с небольшим. Среднего роста, пропорционально сложенный и довольно изящный. Голову он клонил немного набок, как бывает с людьми, которым прострелили шею. Лицом гость напомнил Воронцову его друга, генерала Сен-При, эмигранта на русской службе, в конце тринадцатого года умершего в Вильно от ран. Это, помимо воли, расположило Михаила Семеновича к посетителю.

Вошедший церемонно поклонился. А когда граф указал ему на стул, остался стоять, как бы подчеркивая: они были и остаются врагами, снисходительность победителя неуместна. Во всем его облике сквозила какая-то нервная щепетильность. Воронцов обратил внимание на старенький фрак с засаленными лацканами и безупречно застиранные воротнички. Было видно, что внешняя опрятность давалась господину Ожеро не без труда. Однако посетитель из последних сил старался скрыть, что нуждается.

– Ваше сиятельство, – произнес он. Голос у него был мягкий и спокойный. – Совершенно случайно до меня дошли слухи о вчерашней дуэли. Не стоит удивляться, в Париже новости за час становятся общим достоянием. Я имел несчастье знать господина Малаховского в Москве. Я видел то, что происходило в этом монастыре. Вот, – гость протянул Воронцову, несколько листов, исписанных каллиграфическим почерком, – мои показания. Возможно, они подтвердят перед судом слова господина Казначеева и тронут сердце вашего государя.

С этими словами он поклонился и собирался уже идти, но граф остановил его. Михаил Семенович встал, вышел из-за стола и, приняв бумаги, протянул гостю руку.

– Господин Ожеро, мне трудно выразить вам свою благодарность. Без сомнения, то, что вы здесь изложили, будет принято во внимание императором и смягчит участь моего адъютанта.

По хмурому лицу посетителя мелькнуло подобие улыбки. Было видно, что давняя история мучила его, и вот теперь явился случай развязаться с угрызениями совести.

– Генерал Малаховский подлец, – заключил он. – Но там было много подлости.

– Согласен с вами, – кивнул Михаил Семенович, выжидая, что еще скажет гость.

И тут Ожеро прорвало:

– А знаете, – с неожиданным вызовом бросил он, – я тоже был в плену, после Березины. И с нами тоже не церемонились.

– Не стану спорить, – вновь кивнул Воронцов. – Но не мы к вам пожаловали.

– Но вы сейчас стоите в Париже!

– Не имею причин извиняться. – Граф сухо кивнул.

Ожеро снова повернулся к двери, чтобы уйти, но хозяин кабинета еще раз удержал его.

– Вы родственник маршала?

– Брат.

– Поддерживаете с ним связь?

– Как? – Гость пожал плечами. – Он в Голландии. Границы перекрыты.

– Не все. – Воронцов усмехнулся. – Хотите написать ему письмо?

На лице Ожеро отразилось недоверие.

– Услуга за услугу, – подбодрил его Михаил Семенович. – Я желал бы отплатить вам добром. Из Мобежа мы свободно обмениваемся почтой с голландской стороной. Я могу послать курьера.

Было видно, что Ожеро колеблется.