Парижская мода. Культурная история

В середине столетия «вечный черный костюм» был настолько вездесущ, что портные начали жаловаться. «Когда нас избавят… от этого костюма, который ничего не говорит и ничего не может сказать, который поддается лишь ничтожным изменениям… <и> не способен пробудить гений нашего искусства?» – спрашивал автор профессионального модного журнала Fashion-Théorie (1862). «Каждый раз с наступлением нового сезона мы надеемся, что этот мрачный деспот салонов будет низвержен, но он всегда побеждает и, кажется, выходит из этой борьбы сильнее, чем прежде». По крайней мере, некоторые профессионалы от мира моды полагали, что «пали жертвой» женских предубеждений: «Женщины допускают нас на свои приемы… только в черных костюмах, поскольку в этих нарядах мы выглядим настолько уродливыми, что составляем выгодный фон для их красоты»[172]. Один из авторов журнала La Génie de la mode (1862) также выказывал недовольство: «Бедность этого костюма рядом с блеском, богатством и простотой женского туалета все больше поражает и возмущает». Впрочем, он не переставал надеяться, что конец черного костюма близок: «Черный костюм – костюм похоронного агента, метрдотеля, повара в его лучшем воскресном платье – больше не будут надевать для серьезных церемоний или в трауре. Это будет, за некоторыми причудливыми исключениями, костюм скромного адвоката и ливрея мелких клерков»[173]. Надеждам не суждено было сбыться. Инвективы в адрес женщин также были несправедливы. Портные обвиняли в своих экономических неурядицах черный костюм. Их настоящим противником, однако, была индустрия готовой одежды.

В 1867 году автор еще одного профессионального издания, Journal des Modes d’Hommes, высказал предположение, что революции «1830 и 1848 годов во многом способствовали реализации идеи равенства посредством частичной унификации костюма. [Однако] в стране, которая преодолевает кризисы и вступает в эпоху порядка, свободного и стабильного [прогресса]… модная культура обретает [чувство] соразмерности и хороший вкус… Корпоративный [и] функциональный костюм превращается в индивидуальный… Он больше не отсылает к единообразию [революции] или кастовой замкнутости. Больше нет персонажа, который одевается определенным образом, – есть мужчина»[174].

Этот пассаж прекрасно описывает буржуазный индивидуализм современного костюма и актуален сегодня не меньше, чем в XIX веке. В периоды революций мода временно становилась более скромной и «эгалитарной», однако эта тенденция не имела ничего общего со сдержанностью современного мужского туалета, призванного тонко, почти незаметно маркировать социальные различия. «Мужчины не равны, а женщины – еще менее», – так начинается одно из бесчисленных руководств XIX века, призванных научить читателей быть элегантными, применяя «старые традиции французской учтивости… к современным практикам». По мнению автора, «отличительной чертой нашего века является… битва между… потребностью в равенстве, которое одолевает любую гордость… и потребностью в роскоши, которая ниспровергает все классы»[175]. Таким образом, savoir-vivre[176], знание манер, языка и моды превратилось в искусственно созданную границу, разделяющую посвященных и профанов. «Savoir-vivre – это мужская версия je ne sais quoi»[177]. Человек, не привыкший охотиться, будет выглядеть «глупо» в костюме для верховой езды. Предполагалось, что даже физические качества подчиняются «законам элегантности». Подобно тому как «благородный элегантный жеребец» отличается от «коренастого крестьянского мерина», так и элегантный мужчина выделяется своей статью. Хотя худоба ассоциировалась с бедностью, избыточный вес не был маркером высокого статуса: «Толстые мужчина или женщина могут быть великолепны, превосходны, внушительны и т. п… [Но] они не изящны». Полнота указывала на грубость и чувственность натуры, несовместимые с элегантностью. Дети и животные, в свою очередь, могли быть «изящны», но не элегантны, поскольку элегантность считалась не природным, а приобретенным качеством, искусством, требующим дисциплины[178].

Представление об элегантности неразрывно связывалось с понятием социального класса; смысловые границы этого понятия, однако, менялись, и это объясняет, почему англофильский культурный идеал le gentleman (и le dandy), воплощением которого и служил мужской темный костюм, приобретал все большую значимость. Великобритания обладала самой развитой из мировых капиталистических экономик, а также представляла собой единое политическое государство в сердце растущей империи – и все это под руководством правящего класса, объединяющего поместную аристократию и торгово-промышленную элиту. Идеал джентльмена был элитистским, однако в меньшей степени, нежели идея врожденного благородства знати. В конце концов, любой мужчина – или, по крайней мере, его сын – мог стать джентльменом.