Парижские подробности, или Неуловимый Париж

При столовой было нечто вроде гастрономического магазина (у «Доминика» – точно так же) – он бессознательно остановился перед его широким окном, за которым были видны на подоконнике розовые бутылки конусом с рябиновкой и желтые кубастые с зубровкой, блюдо с засохшими жареными пирожками, блюдо с посеревшими рублеными котлетами, коробка халвы, коробка шпротов, дальше стойка, уставленная закусками, за стойкой хозяйка с неприязненным русским лицом.

Вот она – «стереоскопическая рельефность описаний» (Федор Степун).

Лев Адольфович подтвердил: Бунин бывал здесь и вскоре после получения Нобелевской премии убежал от журналистов «вот через это окно».

Увы, ресторана нет больше, как нет и милого Льва Адольфовича[233], и все это в прошлом, и нет, конечно, неведомой русской столовой в Пасси. Но слова долговечнее материального мира. А у Бунина что ни фраза – тысячи мыслей, ассоциаций, исторических воспоминаний, «зарниц памяти», спрессованных в короткие, литые, «сверхтяжелые» фразы. И Париж – словно Вергилий в этой густой, переполненной мыслью и чувством прозе.

«Он» пришел сюда «в сырой парижский вечер поздней осенью». «Сырой парижский» – это чужая, немилая сырость. И сам Париж в этот вечер не мил ему. И мостовая «точно сальная». И аксессуары русской кухни на витрине мало ему приятны, и столики накрыты бумажными скатертями – на французский манер.

Только знакомясь, герои обретают имена – Ольга Александровна, Николай Платонович. Сам автор имен героев не называет, они появляются только в диалогах. На вопрос: «Вероятно, генерал?» – отвечает: «Бывший» – красноречивейший нюанс; в ту пору эмигранты-белогвардейцы очень ревниво относились к своим чинам, а он – скорее презрительно, безнадежно. Он – весь в России, пишет по-русски («Теперь пишу истории этих войн по заказам разных иностранных издательств…»), а она уже говорит по-русски несколько искусственно: «образовалась привычка», «можете иметь отбивную». Это еще и свидетельство его одиночества. Она же была продавщицей в «Printemps», теперь служит в ресторане – ей, видимо, не с кем говорить на родном языке.

И эта бунинская фраза:

Да, из году в год, изо дня в день, втайне ждешь только одного – счастливой любовной встречи, живешь, в сущности, только надеждой на эту встречу – и все напрасно…

По-моему, ни один писатель не признавался в столь очевидной истине с такой благородной и беззащитной прямотой.

Они еще не влюблены, их сближает и уравнивает степень и суть одиночества. Только в ресторане (на Монпарнасе уже) они говорят как Мужчина и Женщина, но пока скорее больше боятся потерять друг друга, чем хотят найти.

По пути к нему домой диалога нет: ночной шофер – русский, скорее всего из офицеров-неудачников, – видит в соотечественниках сытую и богатую пару.

Конец прост, как сама жизнь, точнее, как смерть.

На третий день Пасхи он умер в вагоне метро – читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза…

Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и все говорило о жизни юной, вечной – и о ее, конченой.

Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре (не было в русском языке понятия «стенной шкаф», и это – невольный галлицизм Бунина), увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке[234]. Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, вся дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде.

Вход в метро на станции «Абес»

Они прожили лишь зиму. Лето – то время года, в которое они друг друга никогда не видели и не увидят. А о ней, об Ольге Александровне, мы почти ничего не узнали, она жила для Бунина только его героем, его любовью и недолгим его спасением от одиночества. Впрочем, умер он не одиноким…