Парижские сестры

После того, как он ушел, я размышляю над тем, что я узнала о парадоксе любви: когда цена потери слишком высока, чтобы рискнуть всем, мы отступаем и пытаемся абстрагироваться от понесенной потери, даже если это означает, что мы сознательно ограждаем себя от чистосердечной любви. Думаю, что после смерти мамы мы с папой как раз и пытались отгородиться от этого чувства. Но, может быть, теперь, наконец, мы сможем сбросить бремя этого горя и отправиться дальше рука об руку, утешая друг друга.

Покинутые отец и дочь.

Гарриет

Быть на юго-западе Франции с семьей Симоны – все равно что окунуться в бурную реку шума, любви и смеха. Ее родители обнимают меня едва ли не дольше, чем свою собственную дочь. Ее мать, Джозиана, заливается слезами радости и облегчения над нами обеими, и снова и снова благодарит меня за спасение жизни Симоны. Ее отец, Флориан, каменщик, человек немногословный, работает в семейной фирме со своими тремя братьями. Но и он заключает меня в свои медвежьи объятия, которые говорят о многом: я почти задыхаюсь в них.

Старшие сестры Симоны поначалу немного стесняются, но наконец осваиваются за ужином, собравшим нас вокруг длинного стола под арочной решеткой, увешанной жасмином и гирляндами огней. Поначалу мы смеемся и болтаем о разном, в основном – о местных новостях. Но потом в разговоре всплывает пережитая авария, и мы, уже значительно мрачнее, говорим о том, как нам повезло.

К тому времени, когда я ложусь спать в гостевой комнате Тибо, у меня едва хватает сил погасить свет, прежде чем погрузиться в один из самых глубоких снов, которыми я когда-либо наслаждалась.

На следующее утро я присоединяюсь к Симоне за завтраком. Она проснулась уже давно, стремясь провести с семьей как можно больше времени, и даже успела собрать букет осенних цветов для mamie[61] Мирей. Свежий хлеб, который Джозиана кладет на мою тарелку, восхитительно сочетает в себе мягкость и хруст, и я намазываю его белым маслом и щедрой порцией янтарного абрикосового джема. Он вкуснее, чем выпечка лучших кондитерских Парижа.

Пока мы с Симоной поднимаемся по склону к маленькому коттеджу, где живет Мирей, нас сопровождают полдюжины стрижей, которые, то режут воздух, то парят над нашими головами, наполняя идеальный голубой купол неба над нами своим сложным, бесконечным танцем. Мы находимся далеко на юге, здесь времена года сменяют друг друга медленнее, и лето задерживается здесь дольше, чем в Париже. Солнце греет мне спину, но в нем уже чувствуется мягкая осенняя усталость; я словно чувствую, как стрижи ложатся на крыло, готовясь к долгому путешествию на юг, чтобы отзимовать.

Мы сворачиваем в переулок и направляемся к концу тропинки, усаженной высокими дубами. Дремлющая в тени большая черная кошка встает на ноги, когда мы приближаемся, и от души потягивается. Симона наклоняется, чтобы почесать ей за ушами, а та громко мурлычет, ласкаясь о ее ладонь широким лбом.

– Привет, Лафитт, – говорит она. – А где мои маленькие кузены?

Она объясняет, что один из ее дядей – тоже сын каменщик Мирей – живет в доме со своей женой-англичанкой и их детьми, а эта старая кошка, по сути, еще один неотъемлемый представитель их большой семьи.

Сопровождаемые кошкой, мы по переулку подходим к дому Мирей. Кошка наблюдает, как мы поворачиваем к воротам, а затем, высоко подняв хвост, снова направляется вниз по дорожке к своему наблюдательному посту под дубами.

Дом Мирей окружен виноградниками, густо увешанными ягодами; урожай, как говорит Симона, будет собран через несколько недель. У каждого окна стоят горшки с огненной геранью. Симона стучит, а затем толкает входную дверь, зовя:

– Куку!

– Проходите! – Отвечающий голос надтреснут, в нем сквозит старческая мягкость. – Я на кухне.

Хотя уже не за горами ее сотый день рождения, я все равно узнаю ту Мирей, которую запечатлели на фотографии трех девушек на Рю Кардинале. Теперь ее волосы совершенно побелели, но несколько непослушных локонов по-прежнему не поддаются узелку на затылке. Ее глубокие карие глаза все еще светлы, и она внимательно, как птичка, взирает на нас, улыбаясь. Она сидит в старом кресле, в котором ее крошечная фигурка буквально тонет; на коленях у нее – чаша с горохом, который она после сортировки перекладывает в дуршлаг, и ее скрюченные артритом пальцы весьма ловко справляются с этой работой. Я представляю, как эти же пальцы, держащие иголку, годы назад летали над тонкими тканями, кладя один аккуратнейший стежок за другим.

Она откладывает миску с горохом, оправляя надетый на ней передник, и поднимается на ноги, обнимая свою внучку.

– Симона, ma chérie[62], – говорит она, охватывая ее лицо искривленными кистями, всем своим видом выражая искреннюю любовь.

Затем она поворачивается и глядит на меня.