Парижское эхо

И конечно, чудачка Сандрин. Не то чтобы я понимал хоть одного человека из тех, что встретились мне во Франции. Не только Сандрин, но и Ханну, Виктора Гюго, Джамаля, Клемане… Единственный более-менее нормальный парень, с которым я познакомился, – это Хасим. Мы, конечно, не были одинаковыми. В отличие от него, я не собирался запарывать свою жизнь: открывать ужасный ресторан в грустном спальном районе города, в центр которого я боялся бы лишний раз высунуться. Сам я не зацикливался на религии, истории, расовых предрассудках, браке или еще чем-то, из-за чего Хасим все время кривил лицо. Я любил свою родную страну. И скучал по ней. А что касается Парижа, он мне тоже нравился, и я не пугался даже самых французских улиц. Наверное, я пытаюсь сказать, что хорошо понимал, как работал мозг Хасима. Как он сам бы выразился, его жизнь пошла верблюду под хвост, и теперь ему приходилось трудиться в поте лица только ради того, чтобы влачить жалкую жизнь в двухкомнатной квартире на восемнадцатом этаже невзрачной панельной высотки, стоявшей в самом сердце ледяного файербола под названием Медина-сюр-Сен.

Как же все-таки странно. Для Хасима и Джамаля французский был родным языком, но они ненавидели Францию и в особенности старомодных французов, которых часто называли «fils de Clovis»[40] (как позже объяснил мне Виктор Гюго, они имели в виду, что эти французы – потомки белого Хлодвига, помазанника божьего и первого короля Франции). А еще они ненавидели евреев – именно поэтому Джамаль так противился идее открыть еще один ресторан в Маре. При этом сами они евреев никогда не встречали, просто потому что их не было ни в Сен-Дени, ни в какой-либо другой части банльё. Однажды я спросил Джамаля, почему это так, на что он буркнул: «Им нельзя здесь жить. Это плохо закончится. И они об этом знают». Поднявшись по авеню Гобеленов, я сбавил шаг и огляделся по сторонам, поскольку теперь хотел чуть лучше разобраться в устройстве окружающего мира. Вдалеке виднелся серый купол какого-то высокого здания, стоявшего на холме, а холмы, – или «buttes», как называют их местные, – считались в Париже редкостью. Я решил туда сходить. Пару раз свернув наугад, я (не без гордости) заметил, что улицы постепенно становились уже, а под ногами появилась брусчатка. Когда я добрался до рю Кардинала Лемуана, дорога круто взяла вниз, убегая к побережью Сены. Оттуда мне открылся вид на другой берег реки: вот мой любимый «Фланч» и центр Помпиду по соседству, затем – Опера и высокий подъем к площади Пигаль, чуть дальше – Монмартр и, наконец, окутанные туманом башни Сен-Дени и Сарселя, нависавшие над городом, словно темные горы. Вдруг я подумал про всех тех мальчишек, примерно моего возраста, которые жили в этом гетто: они не работали, не учились, но уже состояли в какой-нибудь местной банде, торговавшей наркотиками. Они носили футболки с логотипами английских футбольных команд и смотрели вниз на огороженный Париж, будто надеясь, что когда-нибудь наступит и их время.

Вблизи здание с куполом больше походило на христианскую церковь и называлось «Пантеон». Внутри не было ни души. На памятной табличке у дверей было написано, что тут покоится прах известных людей, но я увидел только мраморные статуи и маятник, свисавший с потолка на длинном тонком тросе. Я уж было отправился на выход, как вдруг чуть поодаль заметил небольшую группу людей, спускавшихся по ступенькам в подвал; рядом с лестницей висела надпись «crypte»[41]. Оказалось, внизу был настоящий лабиринт из подземных залов и гробниц, подсвеченных электрическим светом. В большинстве комнат на входе висели заградительные цепочки, поэтому мне было очень сложно разбирать имена, высеченные на каменных плитах; кое-где попадались таблички, на которых объясняли, кто есть кто – в основном солдаты и политики. Сосредоточившись, я заметил несколько знакомых имен, в честь которых назвали улицы (Жорес, Гамбетта), но лишь одно имя заставило меня остановиться – в одной из комнат с тремя надгробными плитами из белого камня я прочитал: «Виктор Гюго». Нигде не сообщалось, кем именно он был, зато стояли даты его жизни: 1802–1885. Я мысленно поставил себе галочку, чтобы при встрече рассказать своему новому другу, что у какого-то государственного деятеля или изобретателя было такое же имя, как у него.

После Пантеона я шел куда глаза глядят, пока наконец не выбрался к какому-то парку возле рю де Вожирар. Между деревьями петляли узкие гравийные дорожки. В песочницах играли дети, а на лавочках сидели молодые скучающие матери и раскачивали коляски, в которых спали младенцы. Кое-кто из женщин болтал с такими же няньками, другие проверяли сообщения в телефонах. Между газонов и клумб, под сводами деревьев мне встретилось несколько целующихся парочек. Казалось, время замедлило ход. Над миром тяжело навис полдень. Глядя на все это, я вдруг почувствовал себя одиноким и несчастным, поэтому рванул прочь что было сил.