Парни нашего двора

— Да нет, — я глянул на Перетягу, на Пименова посмотрел. — Осколком мне макушку задело. Медики остригли.

— А! Ну, а голова-то не болит?

— В порядке, товарищ гвардии подполковник, как в танковых частях. На мне, как на собаке.

— Товарищ гвардии подполковник, — козырнул Перетяга. — Снежков просится в экипаж!

Комбриг задумчивым взглядом посмотрел на меня, вспомнил, должно быть, Зорьку и тихо сказал:

— Надо учесть. Представьте Снежкова к званию лейтенанта. Ну, пройдемте к вам, — и подполковник направился мимо приветствующего его часового в здание.

Майор Перетяга чуть поотстал, подозвал караульного и что-то ему сказал. Тот круто повернулся и побежал на гауптвахту. Через пару минут из подвала высыпали товарищи. Гауптвахта прекратила свое существование.

В тот же день я видел в офицерской столовой — специальной палатке — наших командиров. У майора Перетяги рядом со старыми орденами празднично сиял новенький орден Боевого Красного Знамени, а у Федорова — орден Ленина. Гвардии майор был весел, оживленно рассказывал о чем-то офицерам, а те смеялись.

Дня через три батальон подняли по тревоге. Построили буквой «П» тылом к боевым машинам. В центре — стол, покрытый красным. Вынесли и развернули гвардейское знамя. У древка его застыли часовые с автоматами. От плеча до плеча — ордена и медали у автоматчиков. И на знамени в верхней части его поблескивают ордена Невского и Суворова.

Офицеры штаба позади стола. Капитан Федоров зачитал приказ Верховного Главнокомандующего. Нас благодарили за взятие города. Федоров, после того как батальон проскандировал: «Служим Советскому Союзу» — развернул приказ о награждении личного состава. Названный выходил из строя. Гвардии майор Перетяга, подтянуто-торжественный, вручал награды.

Медаль «За отвагу» зазвякала о медаль «За боевые заслуги» на груди рядового Виктора Скворцова. Он шел в строй и, не в силах сдержать внезапно хлынувшею радость, улыбался. Глаза блестят, нос задорно кверху.

— Гвардии старший сержант…

Я слышу свою фамилию и дальше глухо: «Награждается орденом «Красная Звезда»!»

Ноги наливаются тяжестью, я не впервые получаю награду, но после ареста, унизительной стрижки как-то все это не так. Федоров взглядом бодрит меня. Я подхожу к столу.

— Кругом! — командует Перетяга. — Смирно!

Теперь я стою лицом к своим боевым товарищам. Голос майора чеканит:

— За невыполнение приказа командира в условиях фронта…

Батальон шмелино загудел, задвигался. Капитан Федоров опустил листы приказа. Майор Перетяга на мгновение смолк. Я услышал, как бьется собственное сердце. А гвардии майор продолжил еще громче:

— За то, что бросил мотоцикл и отстал от части… — Тут Перетяга словно осекся. Встали, наверное, перед глазами пылающие танки и самоходки, вверенные ему, а может, увидел и самого себя на матрасе в каземате старой ратуши.

— Учитывая боевые заслуги, — оправившись, продолжал майор, — ограничиваюсь замечанием, — и уже безо всякой важности бросил в гнетущую тишину: — Становись в строй. Марш!

— Есть! — отвечаю четко, как будто ничего не случилось, подхожу к строю, чувствую на себе взгляды всего строя, поворачиваюсь на месте и замираю.

Федоров читает приказ. Перетяга вручает ордена и медали, но больше уже никого «не ограничивает». Нет и прежней торжественности. Люди словно обвяли, как первые листья, прихваченные утренником.

И вот сегодня снова в бой. Рассветало. В триплексе просматривается широкое поле, бледно-зеленое от пробившихся травинок, под гусеницы плывут голубоватые огоньки подснежников. До самого окоема никаких признаков противника.

— Струсил, гад. Отступил вовремя! — слышу я собственный голос в шлемофонах.

Глава третья

Броневездеход гвардии подполковника Стрельцова сунулся на гребень и, резко затормозив, остановился.

На пологом склоне метров на сто внизу застыли четыре танка. Мой — головной бригады, и три «пантеры». Одна — пушкой в борт нашей, другие две — кормами.

У «тридцатьчетверки» пробита моторная часть. Она еще дымится. Танкисты возятся у рваной по краям пробоины. Рядом валяются красные баллоны разряженных огнетушителей, белая пена которых застыла оспинами на черной броне и катках. Пламя сбили, но что-то еще тлеет или просто угарит неостывший дизель.

«Пантеры» замерли, выкинув позади себя высеребренные катками гусеницы. Люки открыты. Неподалеку от машин в сажени друг от друга уткнулись в молоденькую траву трупы немцев в черных мундирах. Кажется, скомандуй — и двинутся они по-пластунски по этой самой мартовской траве.

Весь склон перепахан гусеницами, следы наших траков — поверх фашистских. Бой скатился в лощину. Гремит, завывая утробно, у самого шоссе, что словно прячется за стволами столетних каштанов. Немцы поспешно отходят на задних скоростях, лупят бесприцельно, похоже — заманивают.

Я подхожу к вездеходу, хочу доложить и не могу. Молча прислоняюсь плечом к броне. Ломит раненую руку. Вот, черт, не повезло.