Пароход Бабелон

Но если двери могут поделиться невидимым за мгновение до того, как кто-нибудь повернет ключ в замочной скважине, разве обязательно вставать и идти к ним? Наверное, можно просто настроиться на какие угодно придверные темы, на каких хочешь языках, включая умершие. Вон та дверь, ее сейчас откроют и тем самым соединят два мира – этот, в котором обретаешься, и тот, о котором знаешь, что он есть, но не знаешь точно, каков он на самом деле.

Ефимыч проверил, может ли говорить. Раздался звук, отдаленно напомнивший ему с детства знакомый голос. Попробовал еще раз. То же самое тихое мычание.

И тут за дверью послышались шаги. Медленные. Скрипучие.

Дверь донесла по секрету, что коридор долгий и темный, что идет по нему мужчина. Один. Пожилой. Грузный. Несет что-то в руках. Или в руке. Но дверь не поведала главного.

– Пан комиссар…

Он ожидал увидеть кого угодно, только не его. Отвечать не было сил. Губы крепко склеились. А сделать хотя бы движение рукой комиссар был не в состоянии.

Он смотрел на горбуна, как только что на потолок, на речку, протекавшую неподалеку от люстры.

От горбуна пахло большой кухней, хлебом, рисом и мясом.

– По рецепту Родиона Аркадьевича. – Ян осторожно установил фаянсовую кружку с бульоном на углу прикроватной тумбочки рядом с бронзовой лампой и термометром. – Пан комиссар, Тихон ваш сказал, что если вы будете жить, то и я буду жить. – Управляющий подвел ложку под лиловый подбородок, как если бы та была револьверным стволом. – Я, правда, его успокоил, сказал, что смерти не боюсь после того, как Бог мою спину горбом отметил.

– Все боятся, а он не боится, – неожиданно вставил слово Родион Аркадьевич, которого до того момента не было видно. Вероятно, Белоцерковский находился по другую сторону яркого света, в царстве Харона или же в царстве духов, с одним из которых комиссар успел уже свести знакомство.

Родион Аркадьевич встал с кресла, звонко помешивая чай в стакане с подстаканником. Он был в расстегнутой визитке, в белой хлопковой рубашке, видавшей виды.

– Боятся абсолютно все, это я как врач говорю. – Он пересек ковер на затекших ногах. – Признаюсь, и я об ординарце вашем, господин комиссар, иного мнения был. – Он отпил глоток горячего чаю, слизнул чаинку с губы. – Хотя видно было, что убивец и насильник он тот еще.

– Война, pan lekarz, меняет людей, – поддержал Белоцерковского управляющий, – jak wielkie szczęście i wielkie nieszczęście. Я думал, человек тот ни на что не годный, а он за вас, pan komisarz czerwony… Но мы тоже за жизнь вашу, чтоб вы долго жили, поборолись, в особенности pan lekarz… – и пятипалым жестом шестипалого католического святого остановил Ефимыча, совершившего попытку приподняться на локте.

– Не делайте лишних движений! – вспорхнула, как птичка легковесная, Ольга Аркадьевна, которая тоже оказалась рядом. – Лежите, лежите, не вставайте… – и ее тоже до того, как она защебетала, не было видно, она тоже по ту сторону света пребывала.

«Когда они все успели войти? Почему я их все это время не замечал? Я?.. А где находился я все это время? Господи, как же сильно печет глаза!»

– Я в бульон, пан комиссар, яйцо каленое накрошил, а мясо свежее, говядина перетертая, – прервал управляющий еще одну попытку комиссара подняться.

Курносенькая и веснушчатая, с закрытыми узенькими плечиками, Ольга Аркадьевна глядела на комиссара, как смотрят на себя в зеркало женщины перед тем, как выйти из дома, и кормила его бульоном. Если ложкой попадала комиссару в зубы или в бороду, немедленно извинялась и промокала губы салфеткой.

– Вот, мой хороший, вот! Ай, молодец какой, ай, молодец! Кто храбр и воинственен – погибнет, кто храбр, но не воинственен – будет жить.

Родион Аркадьевич тем временем вернулся в кресло, звякнул об стол пустым стаканом в подстаканнике и распахнул газету.

– Вы, женщины, цепки до разного рода афоризмов, – продолжил он, видимо ранее свернутый разговор.

«Я что-то пропустил, должно быть, они о чем-то беседовали меж собою до того, как пересекли линию света».

Родион Аркадьевич закинул ногу на ногу и носком английского штиблета подбросил блик из светового потока, точно теннисный мячик.

– Не говори обо всех. И прошу – тише, на полтона. – Женщина оставила свое поблекшее, невыспавшееся лицо в зеркале-комиссаре и глянула в сторону Родиона Аркадьевича.

– Но коли так и есть. – Белоцерковский попробовал солидаризироваться взглядом с управляющим Яном.

– Как так? – поморщилась женщина, перехватывая его взгляд и потирая виски.

Она устала. Ей все надоело. В особенности – чувствовать себя незащищенной вдали от Москвы, от Замоскворечья, от дома. Вчера – Троцкий. Сегодня – Ленин. Все не так. Все.

– А среди вас мало, что ли, любителей застольной мудрости?

Белоцерковский сложил одну газету и тут же взял со столика другую. На французском.

– Да, но вам, женщинам, – теперь уже Родион Аркадьевич выставил себя безнадежно утомленным, – крылатые выражения хоть в пушку заряжай, во французский арифмометр. – Он показал на газете рекламируемый арифмометр. – Ручкой покрутишь – Петроний, еще раз – Флобер… Разве нет?