Пароход Бабелон

– Вот видите!.. Вы обманываете себя самого из-за того, что ущемленным оказалось ваше самолюбие. Я знаю, она повлияла на ваше отношение к другим женщинам.

– Смею вас заверить, это не так, Лейла-ханум, – возразил ей Ефим, едва удерживаясь, чтобы не рассмеяться.

– Нет, именно что так, именно, именно… не отпирайтесь.

– Лялечка, не заводись, разве ты не видишь, Ефим разыгрывает тебя.

– Помилуйте, Лейла-ханум. – Ефиму стало неудобно перед ней.

Герлик, немного растерявшись, полез в карман за сигаретами.

Они подошли к чугунным воротам. Выкурили на улице рядом с домом по турецкой сигарете и пошли, с уже успокоившейся княжной, в сторону Площади угольщиков.

С возгласами «Па-ста-ронись, да, люды-ы!» мимо них прошли два грузчика-амбала, несущих до близстоящего грузовичка кожаный диван для философских размышлений, бесед и тонкого плетения интриг.

Угольщики-кёмюрчи, вихляя задами, катили тачки с углем, несли его в мешках и ведрах.

Одноногий инвалид торговал рояльными ножками на латунных колесиках и всевозможной мелочью от пакетиков с иранской хной до пахучего германского мыла: «Лезва, лезва! Кому лезва-а-а остра-а-бритва?!» – кричал он что есть сил первым покупателям.

Мальчишки сновали туда-сюда с горячими тандырными лепешками в лощеных пакетах горчичного цвета.

Чистильщик обуви, сидя на ящике, читал газету.

Сумасшедший молодой человек с белесой поволокой в глазах торговал банками с мацони. У его толстых шелушащихся ног лежали табличка с ценой и засаленная кепка-ленинка. В нее пока еще не упало ни копейки.

Три свободных фаэтона, как три свободных дня недели, стояли у входа и выхода на рынок. Вход и выход разделяла беленая кирпичная стена, которую подпирал крашенный ядовитой зеленой краской газетный киоск.

Киоскер-азербайджанец, похожий на Будду в расшитой тюбетейке, раскладывал прессу, ставя на стопки точильные диски. На стене, прямо за его головой, висели вырезанные из газет портреты Багирова и Чопура. Бледный Багиров походил на проворовавшегося коменданта базара, которого наградили за героический труд, а Чопур в своем неизменном френче – на Чопура.

– Турецкие есть? – тихо спросил киоскера Герлик с той интонацией, с какой Ляля спрашивала у Ефима, кто его предал.

Хозяин прессы поднес к губам палец, меченый черной изоляционной лентой.

В ответ Герлик показал ему два своих пухленьких и подсунул деньги под точильный брусок.

Будда, оглянувшись по сторонам, нырнул под прилавок до самой тюбетейки и вынырнул со сложенной газетой «Правда» в руках.

Отойдя от киоска на почтительное расстояние и сторонясь резвого мальчишки, собиравшего лопатой навоз пристяжных, Герлик развернул родную газету, достал две пачки сигарет, протянул одну Ефиму.

– Угощаю. А то ведь все папиросы да папиросы куришь. А эти под чай или кофе – самое то. Турецкий табак, что может быть лучше!

Ефим поблагодарил, спрятал пачку в карман брюк. Спросил, нужна ли Герлику газета.

– Я тебя умоляю… – поморщился Герлик и отдал «Правду» Ефиму.

Подошли к наемным фаэтонам.

Возничий первого отгонял зеленых базарных мух от шоколадных крупов лошадей.

– Товарищ, доставишь человека до бывшей Городской думы? – спросил возничего Герлик.

В ответ тот размотал вожжи.

Герлик, придав себе важности, вложил в его руку пару хрумких бумажек.

– Меня зовут Латиф, – перевел Герлик с некоторым щегольством то, что только что сказал возница.

Латиф подсчитал что-то в уме и начал причитать, а Герлик переводить его причитания, сверяясь взглядом с княжной:

– Он говорит, что подковывает лошадей четыре раза в месяц и что это ему обходится чуть ли не в сто рублей.

Лейла улыбнулась. Ей явно доставляло удовольствие слушать перевод Герлика.

– Ну ты и загнул, частный сектор. – Герлик нехотя вложил в жадную руку Латифа еще одну бумажку, отчего тот сразу же повеселел и, как показалось Ефиму, начал источать запахи баранины и лука, каковых явно не доставало в той базарной мешанине, что летела, щекоча ноздри, со всех сторон.

Возница подождал, пока Ефим усядется поудобнее на обитое красным бархатом сиденье, и тронул лошадей.

Княжна Уцмиева взяла под руку Герлика и свободной рукой помахала Ефиму, а потом, внезапно для себя, окончила прерванную беседу:

– Я поняла! Яблочные сады, река, другой берег, поляки… Ну те, что ушли из Белых столбов… Правильно?

– Герлик, тебе страшно повезло! Береги ее. – Ефим помахал им «Правдой».

– Прощайте, комиссар! – откликнулась княжна.

Фаэтон пересек Шемахинку. Процокал мимо дома 20/67, давая Ефиму возможность запечатлеть в памяти чугунные ворота черного входа, возле которых он только что выкурил сигарету с Герликом и Лялей. Затем, доехав до угла, фаэтон свернул налево. Возница по-свойски чмокнул прозрачный утренний воздух, подался назад и дернул вожжи, фаэтон, ускоряясь, покатился вниз, мимо первых пешеходов, дворников, чистильщиков обуви, провожавших сонными взглядами неровную рысь симпатичных лошадок.

Ефим отметил про себя, что лошадей действительно подковали недавно и что цоканье копыт меж непроснувшимися людьми и домами звучит иначе, нежели на запыленной дороге, на верстах, разоренных войною.