Пароход Бабелон

Ездок – пожилой азербайджанец, похожий на двенадцатилетнего шкета с впалыми синющими щеками и кустистыми бровями под примятой кепкой, – ловко для своих преклонных лет и столь раннего часа соскочил с телеги, обошел ее, потянулся, трижды постучал себя кулаком по голому треугольнику груди, должно быть, выгоняя из нее стайку шейтанов, и принялся выравнивать разъехавшиеся в стороны бидоны и коробы с металлическими прутьями, из которых торчали бутылки с молоком. Подталкивая их, старый сельчанин не забывал выкрикивать: «Молоко-молоко, сюд, сюда иди, да… Молоко-молоко, сюд, ай-й, кимя молоко-молоко, сюд?!» Как только молочник умолкал, ослик кивал головой, и тот начинал завывать снова.

Ефиму показалось, это был тот же самый старик-мальчик, что кричал вчера: «Морож-ж, морож-ж…» Впрочем, кто знает, может, они тут все кричат на один манер.

– Однако светает, – прервал затянувшееся молчание Герлик и бережно принял от Ляли финиковую косточку в ладонь, нагнулся, положил в уже переполненное косточками блюдце.

Все-таки как быстро летят дни, особенно в чужих южных городах. Солнце вставало за левым плечом Ефима, сосредоточенного на разрезании зеленого яблока. Казалось, его интересовало только то, чтобы долек было ровно пять и чтобы они все выходили одинаковыми. Он не хотел говорить первым. Знал, что не должен этого делать.

– Столько всего хочется сказать, – теребя ниточку из черного жемчуга, начала Сарочка, обеспокоенная сосредоточенностью рассказчика на яблоке.

– Скажи. – Дора положила руки на белые колени, отвернулась от Сары и улыбнулась новому солнцу улыбкой старшей сестры.

– Нет, не могу. – Сарочка по-девичьи мотнула головой.

– Ну если все это правда… – княжна посмотрела на Ефима, как если бы он сидел на их балконе в кожанке и с серьгою в ухе.

– Конечно, правда, разве ты этого не чувствуешь? – Герлик вначале приобнял Лейлу-Лялю, а затем крепко вдавил ее хрупкие плечи в свою грудь, поцеловал каштановый вихор над аккуратным ушком, с черной точкой агата на мочке.

– Ефим, что же вы молчите? – возмутилась Сарочка.

В знак признательности он протянул ей одну из пяти долек яблока.

– Хотелось бы знать, чего больше в вашем рассказе – правды или вымысла… – Дора поднялась с ковра.

Ефим протянул кусочек яблока и ей, но она сделала вид, будто не заметила этого жеста, глубоко вдохнула, облокотилась на перила, повернула голову:

– А вот и бесенок наш бежит! – показала головой в сторону мальчишки, пробежавшего с пакетом мимо молочника. – Хоть часы по ногам его босым сверяй. Кто-нибудь в доме хочет кофе с булочками?

– О! Кофе!.. – Солнце заплясало в стеклах очков Герлика, он поежился от утренней прохлады, заголосил: – Лиза, Лиза! Мы хотим кофе!

– Тише ты, маму разбудишь, бестолочь! – Дора метнула в Герлика шарик из конфеточной обертки.

А внизу детвора уже собиралась у телеги молочника, мужчина осторожно лил молоко в подставленные бутыли через большую воронку. Ефиму было видно с балкона, как бежала белая струя с двумя атласными складками, как пенилась, когда воронка переполнялась. А потом к молочнику подошел милиционер в белом кителе и тоже взял у него бутылку молока (без очереди, конечно).

«Да, – подумал Ефим, – Мара бы сейчас много дала, чтобы снять этот эпизод с всходящим солнцем, с детворой, с льющимся в прозрачное стекло молоком и с толстозадым милиционером, переходящим Шемахинку с бутылью молока под мышкой».

Он, конечно, напишет Маре подробное письмо, он расскажет ей про булочки с корицей, которые старик Новогрудский каждое утро отправляет из пекарни к себе домой с мальчиком по имени Джафар, и про кофе, про кофе тоже…

Ни один напиток так не бодрит и не вселяет надежды на будущее, как кофе. Есть у кофе и еще одно свойство, волшебное, – его сильный запах не поглощает другие.

Вот Сара только передала ему блюдце с чашечкой, а он уже вобрал в себя запах ее пальцев, который она оставила на ручке чашки. И этот запах, и запах кофе, и булочек с корицей от Новогрудских, и даже запах молока, который, казалось бы, ну никак не мог долететь до балкона, теперь открывали перед ним будущее, которое не будет таким, каким оно казалось ему прежде.

Горячая ласковая волна пробежала по телу Ефима. Мир становился четче и резче, а горизонт – ближе, и мигом слетела сонливость.

Уходили с балкона цепью по одному, чтобы не разбудить маму, госпожу Фанни.

Первой – княжна, поскольку была ближе к двери, с босоножками в руках и на цыпочках (до чего же щиколотки у княжны точеные!), последней – Сарочка, она пропустила вперед себя Дору.

Войдя в гостиную вслед за Герликом, Ефим взглянул на картину в ореховой раме, мысленно попрощался с раввином, пообещал ему, что сегодня обязательно дважды прочитает «Шма»[37]. Глаза раввина никак не отреагировали на обещание Ефима, раввин семейства Новогрудских был по-прежнему погружен в невидимую никому Тору – что ему до каких-то там гостей, которые неизвестно когда еще появятся.