Пароход Бабелон

Как только Матвейка появился, Верховой тотчас послал его собирать командирский состав. В течение получаса все офицеры были в штабе полка.

Верховой выглядел так, словно вчера не гулял. Говорил сухо. А главное – осмотрительно.

– Пришла пора прощаться с Белыми столбами. Пожили мы тут хорошо, пепла за собой не оставили. А что оставили, забудется. Выступаем немедля. Командирам эскадронов подготовить состав. Если есть вопросы, пожалуйста, а нет – так у меня есть.

И поднял командира пулеметного эскадрона, поинтересовался, что с тачанками, что с пулеметами. После показал всем на выход.

Командиры лениво застучали сапогами.

Верховой дал знак комиссару остаться.

– Полагаю, приключением твоим интересоваться более не станут, потому как не до тебя сейчас совсем, найдут упырям занятие поинтереснее. Но сам-то ты, брат, не остывай, помни, что вытолкнуть тебя хотят из жизни нашей общей. Об остальном – по дороге тебя проинформирую. А пока что обеспечь мне прощание с народом без страстей.

Бабы – те, что успели сойтись с красноконниками, – все утро кто плакал тихо, пользуясь моментом, что их никто не видит, кто давал волю чувствам прилюдно, не стесняясь своих и чужих детишек.

Нюра не плакала. Нюра просто шла в сторону «Проспекта», как называли белостолбовцы небольшую, мощенную черным камнем площадь, чтобы еще раз посмотреть на того, с кем провела ночь.

Анна Евдокимовна не заметила, что за нею, на всякий случай, по просьбе комиссара шел Родион Аркадьевич.

Эскадроны выстраивались повзводно на «Проспекте», прямо напротив трактирчика.

Нюра встала впереди кучки местных баб, мужиков и ватаги восхищенных мальчишек, вышедших провожать полк.

Она стояла, скрестив руки на груди, точно норовистый пацаненок перед школьной схваткой, и безотрывно глядела на своего комиссара, проверяя крепость его льда. А Ефимыч, поймав на себе влажный и долгий взгляд Анны Евдокимовны, в ответ глянул на нее коротко, унося в памяти образ первой своей женщины, первой жалочки.

Ему казалось сейчас, что, как только кончится война, он непременно отыщет Нюру. Вернется за ней. Вот и Люська встрепенулась, как бы знак подала, что так оно и будет, пришлось даже малость осадить ее. И если Нюра не устроит разных глупостей, устоит против многих бабьих соблазнов, он, конечно, увезет ее с собою в Москву. Потому как, ясное дело, не в Самару же ему с ней возвращаться.

Кони стояли основательно отдохнувшие, вычищенные железной скребницей, деревянной щеточкой, мягкой суконкой. Конный театр – врагу на загляденье, даром что на восток, а не на запад.

– Что, комиссар, запряг свою Люську на лихие бега? – поинтересовался Кондратенко, заметив на лошади комиссара расшитый чепрак.

Всадники зубоскалили, подначивали друг друга. Красноконникам не терпелось тронуться прочь от этих мест. Столько бабам чужим было говорено безответственно сладкого, столько при детишках страстей утолено, что после этого только к своей благоверной и беги грехи замаливать. А коли далеко до своей, так сам себе все прости по дороге.

Когда полк окончательно построился, ясновельможный пан подошел к Верховому, пожал ему на прощание руку, затем вынул из кармана платок и несколько раз взмахнул им над головой. Тотчас откуда-то на рысях к полку выкатилась двуконная повозка, на которой была укреплена деревянная бочка.

Управляющий Ян сошел с повозки и поспешил к пану Леону. Сказал что-то по-польски. (Глаза его в тот момент начали стрелять по-лисьи.) Пан Леон в ответ одобрительно кивнул головой.

– Примите обещанный подарок, господин комиссар, – сунул платок в карман, – кони и повозка в полковом хозяйстве всегда пригодятся. А в бочке, господин комиссар, тридцать ведер пшеничной водки плещутся, пусть помогут вашим бойцам быть веселыми во все время кампании.

– Пан ротмистр, – комиссар одной рукой оттянул вниз кожанку, в которой еще оставался, долетал до него дух возлюбленной, – примите мою искреннюю благодарность за тридцать ведер пшеничной водки. Полагаю, как и вы, что с водкой действительно веселее.

– Сдается мне, господин комиссар, что родился я не в то время. Очень бы хотелось охватить живым взглядом историю большевизма до последней страницы.

– Что ж, долгой жизни вам, пан ротмистр.

– Хотел бы и вам того же пожелать, да вот на войне желать «многая лета» – дурная примета.

Ясновельможный пан глянул на комиссара – худенького еврейского юнца с серьгою в ухе и с синевой под глазами после бессонной ночи – и улыбнулся в ответ, как улыбаются люди, думающие про себя: «Где ты сейчас, я уже был, голубчик».

Верховой дал отмашку. Горнист сыграл: «выступаем». И полк застучал сотнями копыт. По низам, садам и огородам, питомнику растений, пасеке и даже по старому кладбищу пронеслось эхо выступивших красных кавалеристов.

Высоко в многоярусном небе летали голуби. Их было немного, но они все же были.