Партия тори-консерваторов и «конституционная революция» 1822-1835 гг. в Великобритании

Серьезные разногласия характерны для современной британской историографии при оценке двух первых этапов складывания партийно-политической системы. Большая часть британских историков приходит к выводу, что на первом этапе, в период пребывания у власти поздних Стюартов, тори и виги представляли реальное разделение интересов по основополагающим политическим и религиозным вопросам.210 Некоторые же британские специалисты, напротив, вслед за профессором Вустерского колледжа университета Огайо Р. Уолкоттом полагают, что парламент и политическая элита в целом были разделены в XVIII в. не на партии, а на множество группировок, скреплявшихся родственными, профессиональными и должностными, а также патрон-клиентскими узами.211

Пристальный историографический интерес к проблемам становления и развития партийно-политической системы Великобритании во второй половине прошлого века формировался под воздействием выработанного либеральной историографией, ведущей свое начало от трудов Т. Б. Маколея и Дж. Тревельяна, представления о британском государственном устройстве как партийном правлении.212 В настоящее время традиционная либеральная оценка несколько модернизируется. Принципиально важна в этом отношении позиция Ф. Формана, высказавшего убеждение в том, что концепция классической либеральной историографии о центральной роли парламента в политической истории Великобритании применима только к узкому, хотя и несомненно важному периоду 1832-1867 гг. В последней трети XVIII в., в период существования ограниченной монархии, существенную роль в государственном управлении играли корона и кабинет министров, а после него ведущую позицию в политической системе заняли партии.213

Этот своеобразный «консервативный ревизионизм», характерный для британской историографии последнего тридцатилетия, в значительной мере способствовал постепенному сближению позиций представителей либерального и консервативного направления. Показательны в этом отношении заключения известного либерального историка А. Бриггса и его коллеги, ведущего исследователя консервативной партии, Н. Гэша. Оба исследователя, несмотря на значительную разницу во взглядах на методологию исследования истории политических партий и политического процесса, сходятся в том, что следует быть гораздо критичнее в отношении политической риторики британских государственных деятелей XVIII – первой трети XIX в. По их мнению, следует проявлять больший интерес к недостаткам и несовершенствам ганноверской Англии, оценивая гораздо скромнее преобразования в партийно-политической системе того периода.214

Более осторожный взгляд на результаты, характер и направленность эволюции политических институтов, институтов участия и политических практик конца XVII – первой трети XIX вв., укрепившийся в историографии с середины 80-х гг. прошлого века, также придал новой актуальности исследованиям системы политического представительства и парламентских процедур. При этом акценты анализа существенным образом изменились: те специфические черты данных элементов политической системы, которые ранее рассматривались в качестве недостатков, препятствующих окончательному оформлению конституционных механизмов современного типа, сегодня оцениваются как ее ключевые характеристики, подлежащие более детальному исследованию.

Система политического представительства в XVIII в. отличалась исключительной традиционностью. В своих основных чертах она оформилась на рубеже XIII-XIV вв. и к исследуемому времени сохранилась практически неизменной. Правом посылать своих представителей в нижнюю палату парламента обладали графства и некоторые города. При этом уже в XVIII в. стали очевидны характерные особенности данной системы, благодаря которым английский парламент, будучи важнейшим институтом власти в политической системе, фактически представлял политическую элиту, не будучи связан с современными репрезентативными механизмами.

Прежде всего, английские и ирландские графства посылали в парламент по два представителя, независимо от числа избирателей. Между тем, к концу XVIII в. их количество колебалось от 17 тысяч человек в Йоркшире до 609 в Ратленде. Демографический рост второй половины XVIII в. привел к тому, что города с числом избирателей более 5 тысяч, имели такое же представительство в парламенте, как и «гнилые местечки», в которых число избирателей не превышало 10-12 человек. Хрестоматийный пример - городок Гаттон в графстве Саррей, имевший лишь шесть избирателей. Естественно, выборы в таких местечках было легко контролировать, чем активно пользовались крупные земельные собственники.215