Партия тори-консерваторов и «конституционная революция» 1822-1835 гг. в Великобритании

С другой стороны, быстрый рост населения в новых промышленных регионах Северной и Центральной Англии, привел к тому, что диспропорции парламентского представительства между промышленным севером и аграрным югом страны становились просто вопиющими. Графство Ланкашир с населением в 1,3 миллиона человек в парламенте представляли 14 депутатов, а Корнуолл, в котором не проживало и 0,3 миллиона человек, имел в парламенте 42 депутата, т. е. втрое больше.

Право голоса на выборах в городах предоставлялось, в зависимости от местных традиций, различным категориям населения. Сюда входили получившие свободу по средневековому городскому праву (freeman boroughs), обладатели земельной или иной недвижимой собственности в черте города (burgage boroughs), плательщики местных налогов (scot and lot boroughs), домохозяева (potwalloper boroughs) или члены городских корпораций (corporation boroughs). Все это делало избирательную систему в городах чрезвычайно сложной и запутанной.216 То, насколько далека была подобная система политического представительства от современных стандартов, свидетельствует то обстоятельство, что в 1781 г. из примерно 8 миллионов населения Англии и Уэльса избирательным правом пользовались едва ли 0,3 миллиона человек. Даже накануне парламентской реформы 1832 г. избирательным правом обладали 366.250 человек из общего числа населения в 14 миллионов человек, т. е. не более 5-7% взрослого мужского населения страны.217

Крайняя ограниченность числа избирателей дополнялась тем обстоятельством, что основным способом избрания депутатов было открытое голосование. Это предоставляло широкие возможности для местной аристократии в осуществлении контроля за ходом и результатами голосования, а также для оказания давления на избирателей, которое широко применялось при голосовании в «гнилых местечках» (rotten boroughs). Случалось, что имеющие права голоса лица предпочитали вообще уклониться от участия в выборах в том случае, если их политические предпочтения не совпадали с пристрастиями местного патрона. Не в последнюю очередь такое поведение было связано с желанием избежать негативных последствий волеизъявления.218 К началу XIX в. число «гнилых местечек» достигало 200 из 658 мест в палате общин в целом, т. е. почти каждое третье место целиком зависело от пристрастий местной аристократии.219 Только в каждом десятом из таких округов число избирателей превышало 1.000 человек. В каждом шестом округе число избирателей составляло от 500 до 1.000 человек, в остальных же округах количество избирателей редко превышало 100 человек. Таким образом, примерно 150 мест в палате общин могли считаться полностью зависимыми от политических пристрастий местных лендлордов, и фактически были устранены от реального политического соперничества.220

Еще одним показательным моментом, характеризующим корпоративный характер системы политического представительства до парламентской реформы 1832 г., является количество избирательных округов, в которых имело место соперничество кандидатов на выборах. Из 243 английских избирательных округов в период с 1784 по 1831 г. максимальное количество случаев, когда имело место соперничество кандидатов, не превышало 70-75, т. е. едва ли каждое третье место в парламенте становилось источником столкновения интересов внутри политической элиты. Только на выборах 1818 и 1826 гг., имеющих принципиальное значение, этот показатель доходил до 90-95 мест, в прочих же случаях он мог опускаться до 50-55 мест. Это означало, что политическая борьба велась только за каждое пятое место в парламенте.221

Политический контроль аристократии над процессом формирования парламента проявлялся и в том, что крупные лендлорды, на землях которых располагалось несколько избирательных округов, обладали возможностью конвертировать контроль выборного процесса в политическое влияние. Есть все основания полагать, что такой «электоральный ресурс» ценился очень высоко: места в парламенте открыто продавались и покупались, будучи весьма ценной собственностью. Известно, что средняя цена одного парламентского кресла на протяжении XVIII в. возросла как минимум втрое и составила в первой трети XIX в. примерно lb 5.000-6.000.222